– Сиерра, боже, что вы делаете! – возмущенное удивление Бьянки звучит будто бы из-под воды – недоуменные бульки вместо слов. Я запоздало понимаю, чем вызвано вторжение в мою зону комфорта, но реагирую еще позже, лениво накреняясь набок, позволяя женщине вытащить из-под меня пульт, методично переключающий каналы в течение последних десяти минут под давлением локтя. Резкая смена картинки превращается в закономерность и не так бьет по глазам, как звук, амплитуда которого скачет от условной тишины природных документалок discovery до ревущих трансляций UFC. Терпение на бездумную гонку заканчивается первым у Бьянки: – можно остановиться на чем-то одном… – делает паузу и смотрит на меня сверху вниз в ожидании, словно я подскажу, а я вытаскиваю засаленные пальцы из опустошенной миски с чипсами и поочередно обсасываю каждый, после вновь опускаюсь рукой на донышко и собираю раскрошенные остатки в кучку. Где-то между пустых мыслей мелькает констатация страсти женщины к телемагазинам, на что я свободно махаю грязной рукой, мол, валяй, не обличая предоставляемый карт-бланш в выборе канала в устную форму. – Сколько сейчас? – перелистывает список в поисках ABC, поглядывая на часы в заметном страхе опоздать. Мое равнодушное молчание расценивает как абсолютное согласие, видимо, отрицая такую реакцию, как похую, в принципе. Из всего разнообразия, предложенного в прайм-тайм, Бьянка откапывает сериал на мотивах кантри, а котором гундит без остановки, смакуя каждого упомянутого персонажа или сюжетный поворот. Удачный момент вытереться о себя или плед, и уже ребром ладони прикасаюсь к обивке, как женщина, не теряя темпа в рассказе, а только наращивая, вручает мне пачку салфеток и жестом приказывает воспользоваться ими. Вытаскиваю скопом штук пять и мну в бесформенный комок, предельно нерационально используя бумажные платки. И кидаю импровизированным мячом в корзину под именем Бьянка. Тот, руша мои ожидания, отскакивает от нее из рук вон плохо и падает под ноги женщине, которая берет новую салфетку, разворачивает и вытирает мне руки, как ребенку, приговаривая: – как же так можно, лежите целыми днями здесь, никуда не выходите, едите одну гадость, – в каждом нисколько непреувеличенном факте выплескивает цистерны укоризны и в то же время сожаления. – Прогулялись бы, на улице как хорошо, – предлагает с неожиданной для меня заботой. Язык напоминает свалянный колтун войлока, в голове – шаром покати, на лице – фактурный барельеф «отъебитесь нахуй». Предсказуемо не дождавшись ответа, Бьянка умышленно громко вздыхает и возвращается к домашним делам, неназойливой тенью маяча где-то за пределами восприятия.

Потому что мои рамки сузились до расстояния внимания в несколько дюймов. Попытки Бьянки развести на диалог повесили внутри меня огромный знак вопроса: сколько дней я сижу безвылазно дома? Безликие воспоминания однотипных будней разматываются то и дело рвущейся нитью, иногда без шанса восстановить точную хронологию отсутствующих событий. Подмечать за собой выпады из жизни удается едва ли. Состояние усталости входит в привычку. Подавленное настроение становится обыкновением, за которым не обращаешься назад, не замечаешь разницы, а все незваные набеги со стороны внести ясность или растрясти застоявшуюся тоску воспринимаются враждебно. Судить о чем-либо сложно. Часы мутного бодрствования, перемежающиеся с обрывками неспокойного сна, провожу в прострации. Отсутствие желания, мотивации; я бесцельно и допоздна валяюсь в постели, после перебираюсь на диван и продолжаю там, теряя интерес к прежде волнующим меня вещам: ко всему. Может, так проходит второй день; может, заканчивается неделя. Не исключаю последний год, хотя в памяти свежи похороны отца. Смерть Коннора – подведенная черта, за которой, в сущности, ничего не меняется, если прибегать к сравнению. Чувства потери, лишения если и успевают образовать ту известную невосполнимую брешь утраты, то та чересчур быстро наполняется пассивным резоном к любой деятельности. Моя скорбь бесчестно гасится, рассеивается.

Задаваясь бессчетными вопросами, я глубже пеленаюсь в плед, закрываясь с головой и проваливаясь в рваное подобие дремоты под бесхитростные куплеты песен, льющиеся с экрана. Они провоцируют кривоватые и бессмысленные сны, на свой лад передающие события сериала. В нем очень громко, бодро и жизнерадостно отмечают день основания города, а я наталкиваюсь сквозь нежелание проводить параллели на мысли, что у брата скоро день рождения. Подначиваемая и съедаемая совестью, я перебарываю лень и тянусь рукой к телефону и смотрю на дату. Десятое. Уже завтра. Осознание приближающего проеба тяготит не сразу – постепенно. Главный двигатель процесса – необузданный энтузиазм несколькими месяцами ранее подготовить нечто грандиозное на семнадцатилетние Тима, что идет вразрез со временем, которого осталось меньше суток. Тут находит свой выход предложение Бьянки проветриться, а заодно подобрать подарок. И я неохотно вылезаю из сооруженного убежища на долгие и вялые сборы. Кажется, за несколько дней навык безвозвратно утерян, уступив место врожденному умению вываливаться на улицу как есть, однако и здесь Бьянка приходит на помощь, без умолку болтая и поскорее выпроваживая меня, видно, опасаясь, что я могу передумать. Тем не менее суета и беготня женщины на этот раз не вызывают раздражения, напротив, снисходительное умиление. Так, перед выходом успевает впихнуть в меня кусок сготовленного с утра пирога.

– У тебя есть какие-нибудь варианты? – тошное молчание нарушает Тони и заводит разговор с поправкой на третью попытку. Прежде общение налегке с охранником, приставленном ко мне конвоем Маркусом по весне, возрождается путем титанических усилий и с перманентным риском откатиться к первоначальной точке бойкота, в которой я сажусь в машину, за каких-то три минуты спуска с квартиры растеряв вложенную в меня Бьянкой прыть. Выпадаю из радиуса действия – возвращаюсь к знакомой подавленности, подкрепляемой равномерным шумом мотора в дороге на протяжении двадцати минут, пока мы добираемся до одного из моллов. На вопрос пожимаю плечами едва заметно, крючась в левом угле сиденья, неосознанно сползая в самый низ, добавляя, выбуркивая через себя: «пока нет». Впрочем, общество Тони редко может тяготить и донимать, за исключением июньского инцидента, который на время ощутимо подпортил наши приятельские отношения, грозившиеся и сейчас покатиться в пизду, со слов охранника, если я не объяснюсь. Избегая прямых ответов, в первую очередь, по собственному незнанию, я завожу речь о чем-то бестолковом и малозначащем, цепляясь взглядом за вывески снаружи, понемногу расслабляясь и захватываясь непосредственной темой организованной вылазки. Что дарить Тиму – перебор вариантов, перетекающий в бесконечные поиски уже в центре с привлечением к делу и Маркуса, которому я пишу в обоснованной надежде вытянуть из него пару идей, раз мой брат и вовсе приходится ему сыном.

– Тебе что-нибудь принести? – Тони интересуется на предмет моих предпочтений в неожиданно устроенный перерыв, когда мы натыкаемся на сосредоточение людей, увлеченных просмотром чьих-то происков самодеятельности. Поднятый ажиотаж привлекает и мое внимание, мы пробираемся вперед, к определенно большую часть импровизированному представлению с непосредственным участием зрителей в трюках и предварительным сбором средств. С наличкой публика расстается без сожалений.

– А ты… – я серьезно пытаюсь разгадать намерения мужчины, который шутливо бьет пальцами по шее в накатывающем жесте, и за смехом я отказываюсь, разве что добавляя в последний момент: – знаешь, такая вода есть… как ее… – щелкаю суставами пальцев, силясь вспомнить: – Перье! Точно, – под руку попадается острая нужда попробовать дохуя претенциозную воду, тем более после  изматывающего рейда по магазинам, к тому же и безрезультативного – подарок мы так и не нашли, по крайней мере, стоящий. Пакеты безделицы в расчет не беру и проверяю телефон: а вдруг на Фальконе снизошло озарение. – Надо уже что-то придумать, – рассуждаю вслух, проматывая контакты в мысли напрячь еще кого-нибудь, в стойком ощущении присутствии рядом Тони, почему-то не оповестившего, что вернулся. Задумавшись, я честно полагаю увидеть перед собой охранника, но наблюдаю двух других, не менее заинтересованных во мне людей.

– Мисс Пратт? Нам нужно задать вам пару вопросов, – начинает первый, и я не успеваю толком осмотреть ни стоящих против света, ни так удобно предъявляющих мне жетоны некой службы, как вступает второй: – конечно, не здесь, – и лаконичным, в то же время принудительным жестом приглашает пройтись вместе с ними. Я сдавленно киваю, растерявшись и оторопев. Без повторений дважды двигаюсь с места, лишь краем глаза успевая заметить, как, расталкивая людей, пробирается сквозь неповоротливое скопище Тони и меняется в лице в сторону ахуя. В этом мы с ним солидарны.

Ранее привычное молчание накаляет. Нетерпение сродни растущему непомерно страху. Будучи всегда наготове, дежурная тревога покрывается плотным слоем опаски, концентрируя под собой панику, зажженный фитиль до которой с каждой минуты бодрой и зачастую спешащей походки становится короче. О том, что мы торопимся, я не догадываюсь, теряясь в бесчинстве проебанного самообладания. Чуть позже, уже сев в чужую машину, я пытаюсь собраться и взглянуть на ситуацию в целом, однако не удается перебороть испуг и глубокую мнительность перед людьми такого порядка. Со мной молчат, я не решаюсь завести речь первой тоже, пока мы не пребываем в пункт назначения. Ни оглядеться, ни освоиться – подгоняют вперед, разве только не под локти ведут, причем более чем любезно, обстоятельно. Пояснения начинаются позднее и в небывалой спешке, утрачивая всю любезность и обстоятельность.

– Я вряд ли могу чем-то помочь, – уклоняюсь от ответов и говорю неуверенно, а потому медленно. Наверняка различимо сомнение в голосе, мое недоверие и в то же время беспомощность перед положением. То и дело ерзаю на стуле, меняя одну закрытую позу закинутой ноги на ногу на другую. Увиливание от полной беседы трактуется как нежелание сотрудничать, в котором я так распекалась на пороге, кивая, подтверждая тиком головы, что готова помочь во всем, что от меня может потребоваться. На деле же, как только включается камера, я теряюсь окончательно и несу противоречащую саму себе околесицу, проглатывая окончания и тушуясь даже на односложных ответах, если вовсе не отмалчиваюсь. Держать язык за зубами полезнее, чем пиздеть без остановки – вспоминаю я как некстати вовремя и придурковато смотрю на двух пыжащихся надо мной агентов, теряющих терпение. Виновато опускаю взгляд в пол и жду логичного завершения, как тут всплывает имя брата, и поначалу считаю, что я ослышалась. – Что? Причем здесь вообще Тим? – с тех пор моя речь не в пример оживленнее, складнее. На моем возмущении вкупе с беспокойством за брата играют, накидывая в теряющую объективность беседу вполне недвусмысленные угрозы, что если я не начну воспринимать ситуацию серьезнее и идти навстречу, как и ожидалось ранее. Провокация срабатывает, и я подбираюсь на неудобном стуле, неосознанно вставая на защиту Тима, не замечая самодовольных ухмылок мужчин.

– Итак, Сиерра, надеюсь, мы услышали друг друга. Так где вы были 21 апреля 2017 года?

– Я не помню, что было на прошлой неделе, а тут апрель! – недовольно откидываюсь на спинку, вздергивая подбородок, будучи уверенной в своей правоте, точнее оправданном неведении. Тут же получаю напоминание о брате, на что с минуту думаю. В пизде я была двадцать первого апреля, как и двадцать второго, и двадцать третьего, двадцать четвертого и так вплоть до настоящего момента, в котором я более чем уверена. Навряд ли мой ответ устроит, посему я задаю встречный вопрос: – это какой был день недели? – такая себе подсказка, и озвученная «пятница» нисколько не вносит конкретики.

– Вы были дома в тот день?

– Нет, вряд ли, – складывая руки на груди, припоминая, как вроде бы с Домиником и Катрин выбирались на ярмарку, – это имеет вообще значение?