Просыпаюсь от нужды неохотно – ворочаясь с бока на бок, на живот, спину, перекидывая через себя ноги и зарываясь поглубже в подушку. Сквозь крепкий сон, располагающий к мирному отрубу еще на два-три часа, меня нещадно тянет наружу. Тащит из клейких и вязких, как кисель, сновидений, в которых нет четких образов и картинок. В таких отыщется местечко лишь для мазков маслом, где на каждый яркий цвет приходится не менее колоритное событие минувшего дня. Наслоение впечатлений, они нагромождаются друг на друга как попало в бардаке мыслей и воспоминаний, сумятица из которых превращается в ничто, когда на передний план выступает, расталкивая возможные вопросы и недоразумения, желание поссать и как можно скорее. И здесь начинается острая конфронтация между ленью и слабостью с мягкой и теплой постелью, выбираться из которой – кощунство, однако я, наконец, решаюсь надругаться над святостью сна и приблизительно привожу себя сперва в сидячее положение, неустойчивое и опасное уложиться обратно без апелляций и возражений, но поднимаюсь и фактически вслепую ориентируюсь в пространстве в поисках толчка. Где я нахожусь и по каким причинам – так несущественно и похую, что интерьер чьей-то спальни воспринимаю как обыденность. Проза жизни: во что бы то ни стало найти туалет, чтобы не сходить под себя, а после можно продолжить отсыпаться без препятствий. Прикорнуть, например, на ванном коврике, свернутом в три раза по удобству или в комок по привычке. Или прислониться шумной головой к стене, облюбовав, подружившись виском, прохладный кафель, и задремать сидя. Держу пари, что засну и стоя, только дайте избавиться назойливого зуда в последней стадии «больно», когда ужимки бедер не помогают заглушить, а, как назло, делают хуже, угрожая привести в исполнение самые мерзкие вымыслы. Сохраняю спросонья равновесие благодаря отбитым о стены и дверные проемы плечам, пока шарюсь по комнате под невнятные скулящие и хныкающие вопли, тем не менее достаточно тихие и монотонные, воспринимающиеся как часть меня, с которой нужно считаться. В конце концов я приникаю к первой попавшейся двери, ведущей на мою удачу в санузел, тереблю ручку невпопад, и спустя минуту мне даруется желанная свобода, всепрощенье на ближайшие часы.

Когда немного отпускает, я приподнимаю голову, держась за волосы у висков, и оглядываюсь поневоле. Интерес проснется чуть позже, сейчас очередь сухих глаз, откуда песка хватит на карьер, насильно определять мое местоположение. Навык, взращенный годы назад по необходимости, приводится в действие без прямой команды сознания. Чисто, красиво, опрятно. Не порчено, я бы сказала. Не веря, ногтем провожу по шву между плитками, надеясь обнаружить хоть один изъян, так называемую ширму. Стоит за нее дернуть – и живописное марево тут же спадет, а я найду себя в привычной засранной халупе друзей, знакомых – в чьем-то нездоровом наброске жизни, не единожды переписанном черновике. От навалившейся на меня безупречности передергиваю успевшими озябнуть плечами, выпрямиться и ссутулиться обратно, вникая тем самым в картину вещей, где я – налепленная на законченный натюрморт пожеванная жвачка, как напрасное дополнение, ошибочное и определенно временное. Вот что значит водиться с Фальконе, с ним знаться и спать. Я вижу через незакрытую дверь туалета, как он еще не проснулся, и не тороплюсь будить, ощущая несвойственную мне ранее неловкость и зажатость находиться не к месту.

Пересидев на унитазе дольше необходимого, чувствую, как меня холодит снизу. Инстинктивно опускаю руки к лямкам трусов и не нахожу, за что могла бы уцепиться и попытаться войти в колею, совершив дежурное для всех людей действие – натянуть белье, спрятаться за крохи одежды от внешнего мира и решать проблемы по мере их поступления. Мои же начинаются с поиски того, чем могла бы прикрыться. Возвращение в комнату не в пример тихое, шагу лишнего боюсь ступить до тех пор, пока, как минимум, не оденусь и, как максимум, не решу, что делать дальше. Вкупе с похмельем в голову ударяет тоска по нелепым сборам и выуживанию вещей из груды бутылок и пустых коробок из-под тайской еды на заказ без платной доставки. Стараюсь не смотреть на Маркуса, избавляя и себя, и него от потребности объясняться, если он неожиданно проснется. Трахаясь в Вирджинии, расходиться было в разы проще. Но и причин выебываться и стопорить вчерашнее не вижу и сейчас, разве что пара неувязок, становящиеся незначительными по мере того, как я неумело натягиваю раскиданную по углам смятую форму. Завязываю на груди пресловутый узел и вновь иду в ванную, где ополаскиваю руки, лицо. В зеркале замечаю разводы осыпавшейся туши и рьяно намываю зенки, щеки – все подряд, не боясь намочиться. Рубашка, шорты – все прилипает к телу мокрым. Избавляю рот от чувства кошачьей ссанины на языке и полощу, не брезгуя пить и глушить сушняк, складывая руки лодочкой и напиваясь. Становится ощутимо комфортнее, но отвратный привкус не пропадает, и я без зазрения совести хватаюсь за первую попавшуюся зубную щетку, к тому же и единственную.

– Это папина щетка, –  детский голос обрывает меня на полуделе. Различимой мною фразе на английском предшествует речь на незнакомом мне языке, что сливается с гулом воды. Я дергаюсь в коротком припадке испуга и роняю щетку. Та с глухим стуком бьется по раковине, а я оборачиваюсь с опаской через плечо. – У тебя что, нет своей щетки?

– У меня есть лучше, – выпаливаю стремительно, оправдывая перед ребенком мое пренебрежение личной гигиеной. Предвосхищаю вопросительный взгляд и выставляю перед собой указательный палец, который заправляю зубной пастой. – Палец, – поясняю девочке, определенную как младшую дочь Маркуса. О его детях знаю со слов брата, нежели самого Фальконе. Это обычно меня пропирает по пьяни делиться откровениями. – Шетку неудобно ношить ш шобой, – наставнически давлю из себя слова и втираю в десны пасту, шепелявя, – а пальшы вшегда рядом, – наверняка за столь полезный жизненный урок, если мелкая Фальконе решит повторить, я получу пизды уже от взрослого, но несу околесицу, извиняющее улыбаясь и неосознанно пытаясь заполучить расположение девочки, чье имя даже не знаю.   

– Если хочешь – можешь взять мою, – она смотрит на меня недоверчиво, но с присущим детям любопытством, и подходит ближе, пристально глядя на меня снизу вверх. Я невольно делаю шаг назад и мотаю головой в отрицании, бубня: «не-не-не», попутно брызгая и себя и ребенка вспененными белым крапом. Пригоршней воды смываю с лица атрибуты эпилептика и успеваю набрать в рот еще, чтобы сполоснуть так себе отдраенные пальцем зубы, прежде чем дочь Маркуса хватает меня свободную руку и ведет на выход: – Пойдем, я научу тебя правильно чистить зубы, – с недюжинным запалом и авантюризмом просветить недалекую тетку, найденную в папиной спальне. Это происходит так быстро, что я без сопротивлений иду следом на чуть согнутых коленях, чтобы было удобнее меня вести. Вместо внутреннего протеста и неготовности идти на поводу у ребенка я ощущаю не менее сильный взыгравший энтузиазм, но со своей подоплекой: найти что-нибудь от головы, вопреки сомнениям спросить об этом у девочки напрямую и получить вместо таблетки драже-конфетку.

– Эй-эй-эй, постой, – окликаю только на выходе из спальни, замедляя ход и останавливаясь осторожно, без резких движений, и приседая на корточки, чтобы находиться на одном уровне глаз, – мы даже толком не познакомились, – я дружелюбно улыбаюсь, тыльной стороной ладони утирая воду и несмытую пасту с подбородка и шеи, – меня зовут Сири, а тебя? – знакомлюсь живо и легко, открыто, и, получив лаконичное и в некоторой степени недовольное от прерванного пути «Катрин», киваю, трогаясь с места. Наболевшее подспудное формируется в жгучее желание наладить контакт с дочерью Фальконе наряду с неприятием остальных детей в принципе, если их счастливые лица на пару с родителями попадаются на улицах или о них заходит речь в разговоре. Все тяжелее оставаться заинтересованной участницей бесед, где фигурирует беременная Ленни или будущее отцовство Тима, для многих определенно счастливое, а мне по-черному завидное. С попеременным успехом удается давить в себе отчаянную горькую смесь зависти вперемешку с ревностью, однако почему-то сейчас внезапно навязанный диалог с Катрин не вызывает болезненных мыслей и мучительных ассоциаций с потерянным мной ребенком. Наоборот, нечаянно ворвавшаяся в ванную моя новая знакомая доставляет мгновения беспечного веселья и забавы, когда можно без забот подурачиться, играясь, съедая до тошноты пасту и брызгаясь водой. Я наперед воображаю наши деяния, словно сама застряла на пороге детства. Будто вся терапия после выкидыша заключается в стереотипной встрече с радушным ребенком, в котором с первой секунды не чаешь души.

***

Менее чем через полчаса я, распластавшись на животе, погружена на одну треть тела в коробку из-под холодильника. Это локомотив состава славного и неприступного бронепоезда югославского, а потому эксклюзивного происхождения – «Щеткович». Для его создания понадобились все найденные картонки в квартире после переезда, как выяснилось из горячих, рассказанных наперебой самой себе, объяснений Катрин. Участие также принимают упаковки под более мелкую бытовую технику, но способные вместить в себя пятилетнего ребенка полностью и двадцатишестилетнюю дуру частично, если пробить донца и скомпоновать в нужной последовательности. Верный алгоритм неизвестен нам обеим, поэтому поочередно раздается громкий заливистый смех разной тональности. Впервые за долгое время я ощущаю себя свободно и вольготно, валяя дурака и резвясь подобное сверстнице Катрин, давно позабыв о сухости в горле, о резях во лбу при необдуманных движениях и общем недомогании. Чересчур быстро переживаю последствия ночи, где вместо утихомиривающего больное нутро пива я принимаю внутрь простые детские шутки, шалости и задумки, поднимая шум и гам, достойный целой своры сорванцов. Изумительное исцеление.

– Катрин, подбрось-ка углей в печку, мы начинаем движение на линию фронта, – голос максимально серьезный, невозмутимый, я отдаю приказ. Мое представление о бронепоездах заканчивается на проспанных уроках истории по Гражданской войне, где правда разительно отличается от придуманного пиздеца, сотворенного из коробок. В обширной гостиной, просторном зале теснятся напичканные и склеенные криво-косо коробки, чтобы не распадались при движении внутри них. Катрин имеет значительный ряд преимуществ, начиная от общей компактности ввиду возраста и заканчивая юркости и проворности. С моей стороны же – кое-как помещающееся в главную коробку тело и стартовая мобильность, заключающаяся в способности залезть и вылезти, не причиняя конструкции разрушительного ущерба. Попробовав пару раз, я остановилась на варианте полуприсутствовать в локомотиве, забравшись в коробку лишь головой и грудью, оставляя остальное снаружи.

– Есть, главный начальник поезда Сири! – звонко выкрикивает Катрин и отдает честь смешно так, что больно до колик. Смех теряется в шебуршащих пакетах, прослойках и пленках – во всем, что приготовлено, как мусор, навыкид, а после безжалостно выпотрошено потехи ради во имя бравого «Щетковича», а сейчас играет роль топлива. Но за минуту до отбытия в последний вагон – болтающуюся на соплях скотча коробку – успевает забраться самый важный пассажир, за которого Катрин переживает больше всего и ежеминутно вспоминает, как ее брат ну никак не может готовиться к отправлению поезда, поскольку занимается с няней, чье имя лопается в моей памяти подобно пузырькам целлофана.

В кратчайшие сроки поставленный на рельсы абсурда бронепоезд быстро проносит нас сквозь эпоху Гражданской войны навстречу борьбе с более опасным и захватывающим противником, чем южане. На всех троих не набирается как знаний, так и интереса сбивать на полном ходу тех же американцев, только в профиль, а потому двигаемся дальше, вглубь истории. Для детей это оказываются  воображаемые индейцы, для меня – беспощадное и вполне реальное похмелье. Если для Катрин и Доминика идея сразиться с аборигенами, прятавшимися по всем видимым из гостиной углам, превращается в настоящее веселье с целью собрать больше всех перьев, как трофеи, то меня ебашит по затылку томагавком ноющая боль, и я готова снять скальп собственноручно, лишь бы отпустило. Надежда постепенно раскачаться, выдумывая сложные миссии против краснокожих, тает с каждым побежденным неприятелем, и я невольно подвожу наш бравый отряд к важному для всей нации заданию: раздобыть в стане врага чудо-средство от головной боли. Нахожусь на промежуточной станции между эффективными поисками вручную самостоятельно и сокровенным самопожертвованием придумать нечто более интересное для детей, но решение впрячь обоих себе на пользу приходит быстро и принимается не только мной, но и ими с охотой. Спасти начальника поезда от злой напасти, подосланной, конечно, подлыми и коварными индейцами, и тем самым защитить целую страну. Это ли не мечта амбициозного и наивного ребенка. На мгновение сознание простреливает очевидная мысль выйти из игры, спасовать и прилечь желательно в мягком и тихом месте, но зажженный азарт в глазах Катрин и Доминика ставят меня в неловкое и неудобное положение, взывая к совести. Сливаться в самом разгаре схватки, тем более мною же разогнанной и устроенной, гнусно. Значит, признать поражение и стать не лучше тех, против кого мы активно воюем в коробках и целлофане. «Щеткович» принимает на себя удар за ударом, раскачиваясь и грозясь разорваться на куски картона. Моих действий минимум, я беру на себя руководство операцией, раздавая ценные указания. «Если лягу, то не встану» обретает смысл и реальную форму именно сейчас, я разве что переворачиваюсь с живота на спину и обратно. Отправляя Катрин на разведку, а Доминика отвлекать внимание, я получаю минутную передышку наедине с главной коробкой поезда, локомотивом. Перевожу дыхание. И вместо насущных вопросов, например, по поводу дороги домой и смены через несколько часов, я не могу отделаться от мысли, что индейцев, сука, надо делать. Приподнимаюсь на локтях и почти встаю на колени, как Катрин приносит вести с полей: за нами наблюдает папа, и нужно непременно втянуть его в действо. Пополнение рядов одобряю и выкрикиваю «мы не справляемся!», но не жду, что Фальконе к нам взаправду присоединится. Недолгие уговоры обрываются блицкригом на нетронутые земли: разорванные пакеты, картонки и пенопласт образуют кучу мусора, которую мы снарядами раскидываем в стороны, захватывая новые территории. Поднятый шум достигает своего пика – я забываюсь окончательно и не слышу ни Маркуса, ни чьих-то слезных причитаний. Так вживаюсь в роль, что говорю с кем-то в два голоса, не осознавая воцарившейся тишины.

– … и враг побежден! Осталось закрепить успех, раскурить трубку мира, – навряд ли после разгрома противника начинаются мирные переговоры, но чисто индейский момент приходится к слову, – можем, кстати, придумать имена на их манер: Орел Солнца там, Одеяло Звезды… – Еблушка картонки – свой вариант оставляю при себе в мыслях, смолкая, когда слышу чей-то недовольный жесткий  голос, – Катрин? – окликаю, но не дожидаюсь ответа, медленно поднимаясь. Ноги успевают отвыкнуть стоять, и я переминаюсь на полусогнутых коленях, пока одергиваю задравшиеся шорты и перевязываю растеребившийся узел рубашки на груди, невольно попадая под прицел отчитывающей всех и вся женщины.

– Я подаю пример? – переспрашиваю тут же, пальцем указывая на себя, не догоняя, о чем речь. Скорее воспринимаю как накинутый на годы вперед аванс, только секундой позже понимая, в каком ключе это сказано, и, будто потеряв дар речи, развожу на уровне подбородка руками, обращаясь с немым вопросом «что?» ко всем поочередно: сначала к детям, потом к Маркусу, после к невидимым свидетелям, которые еще пять минут назад значились индейцами.

Рассеянное прежде внимание на смех и игры вдруг резко обретает форму: плотную и скомканную. Утрамбованный пласт некогда активной радости и детских восторгов. Непринужденная атмосфера съеживается и превращается в угловатые ужимки, подходящие больше для холодной и неприветливой улицы, нежели для благополучного дома. Произвольно передергиваю плечами, вздрагивая от дискомфорта, – попадаю под общий эффект действия, пока пассивно-агрессивного вида женщина цепляется к Маркусу, но я успеваю лишь завистливо бросить взгляд на открытое пиво в его руках и проследить за горлышком. Сглатываю моментально накопившуюся слюну. Однако инстинктивно пользуюсь случаем и сокращаю расстояние до детей в два шага. Заповедь «держаться вместе» находит место и работает на нас. Так собираются воедино ошметки раскиданной внезапным появлением, как я, наконец, понимаю, няни уверенности. Ее призывы образумить и детей в том числе не находят отклика, но я не решаюсь сказать что-либо еще и вступить в открытое противостояние. Нужда вставить словечко язык, конечно, чешет, но нагрянувший ступор по-прежнему вяжет мысли и останавливает от более или менее внятных возмущений, нежели безмолвные и в то же время красноречивые жесты. Ахуй, как правило, глубокой печатью ложится на лицо и не торопится сглаживаться. Отойти бы в сторонку, раз основные претензии адресованы детям, причем чужим, однако по их реакции быстро смекаю, что няне своей они отнюдь не рады и вместе со мной расстроены прерванной игрой. Тяжеловесный приказ подойти сию секунду напоминает отдачу команды собакам, и мне тоскливо представлять, какая расправа может ожидать ребят за якобы учиненный беспорядок, если мой внешний вид уже расквашивает лицо этой наверняка пресвятой тетки в кислую мину. Ходить под началом такого еблища – нужно иметь выдержку. Доминик предлагает сбить ее поездом, но здесь подойдет лучше коробка на голову. И без прорезей для глаз.

– Поездом говоришь? – переспрашиваю с сомнением, нагибаясь боком к Доминику, но держа на виду женщину, – думаешь, «Щёткович» справится? – спрашиваю сквозь зубы, едва шевеля губами и краем глаза поглядывая на воодушевившуюся Катрин, в мимике которой читается уже не положительный ответ, а подлинный призыв к действию. Здесь, правда, понадобится целая атомная бомба, но и бронепоездом можно постараться. Раскиданные по полу коробки при помощи разогнанной ранее фантазии и больной головы тут же приобретают заветные очертания. Контур поезда уже видим нам троим, остается лишь подлатать, собрать элементы воедино и отправиться в бой. – Это будет наша последняя миссия, – выдаю серьезно и собранно. Битва не на жизнь, а насмерть. Последний шанс использовать весь потенциал картонок и пакетов, прежде чем те безвозвратно отправятся на помойку. Грядущего в будущем пиздеца режима гестапо не миновать в любом случае, а потому принимаю решение идти до конца. Резко, до темноты в глазах, нагибаюсь за одной из коробок, пока Доминик и Катрин подрываются в места, чтобы сгрести в кучу все импровизированные боеприпасы. Хлопаю в ладоши, подгоняя детей собрать конструкцию вновь, но уже не забираясь внутрь – нет времени и вряд ли расшатанный поезд выдержит наше повторное проникновение. – Вперед! – я командую, и мы вместе двигаем череду воткнутых друг в друга картонок на няню, пока первая из коробок не утыкается ей в ноги. Вершится момент истины. Мы замираем на секунду, вторую, третью. Происходит ровным счетом нихуя, и все начинают постепенно меняться в лице. – Ну? – еле слышно выдаю, зря надеясь, что мой намек будет верно расценен, – ну  подыграй, что ли! – не сдерживаюсь, обращаясь к женщине из лучших побуждений обрадовать детей счастливым финалом. Хоть таким образом доиграем. Вдобавок щелкаю суставами пальцев, поторапливая, но совсем быстро демонстративно опускаю руки и разворачиваюсь корпусом к Фальконе: – И ты взял ее сидеть со своими детьми?

Запал игры вместе с поездом тонут под сходящей лавиной немого порицания. Троим нам не вывезти, и все сподручные декорации к творившейся здесь и сейчас новой вехе истории превращаются в мусор, пустые коробки и размолотый пенопласт. Потеря азарта вынужденная, я все еще силюсь собраться с мыслями, стряхнуть накрывающее плотным куполом марево сухого уныния и плотной укоризны. И готова держать пари: Доминик и Катрин тоже ненароком вступают в самую неприятную борьбу: руки чешутся что-либо предпринять, выразить свои стремления в действиях, а не ломать голову в сложных и пустых стратегиях, как снова окунуться в водоворот веселья и бездумной радости, но прежде – предотвратить вторжение извне, сомкнуть наши ряды в едином щите против скупых замечаний и упреков. Однако с развитием момента в сжатое столпотворение решительность затягивается, подкрадываются сомнения. Растерянность от нарисовавшегося оппонента, портрет которого наделен известным всем противным качеством: вроде и обездвижен, но куда ни сунься, куда ни денься – следит, пригвождает к месту взглядом. Не человек – восковая фигурка, набитая песком или битумом, и с живыми глазами. Подойти и постучать в надежде обнаружить полое пространство за слепком скрупулезности, но столкнуться с глухим звуком сконцентрированный жести, желчи и маниакальной педантичности в пропорции 1:1:1. Квинтэссенция пиздеца.

– Уже легче, – с напускным снисхождением, будто бы факт непричастности Фальконе к присутствию и существованию подобной женщины в пределах квартиры, города, мира скрашивает осознание, смягчает, но скорее притупляет. Неконтролируемые поползновения подсознания выдумать, объяснить самой себе, как такое получилось, вышло и не загнулось на протяжении как минимум трех десятков лет, идут крахом. Немыслимое и необъяснимое. В поисках ответа рассматриваю так называемую няню неприкрыто, не стесняясь, но побаиваясь столкнуться с ней взглядом, пока та чересчур быстро складывает полномочия и уходит. А я встречаю второй приход недоумения. Неосознанно готовлюсь вступить в перепалку, жду прений и обоюдных препирательств, поскольку сдаваться не намерена, пока тот же Маркус не вмешается. Иначе мои догадки, явные и прозрачные, что Рубикон перейден и срача не миновать, внезапно накрываются, и я остаюсь с непонятным чувством наебанности при очевидной победе.

– Должным образом… – вторю эхом удаляющейся женщине. Переигрываю, изображая непередаваемую манеру речи и поведения на свой лад. Передразниваю, закатывая к потолку глаза и задаваясь одним в общей сложности вопросом: нахуя? Краем глаза замечаю плохо скрываемые смешки детей на мою короткую репризу и улыбаюсь в ответ, прикладывая указательный палец к губам. Призываю в шутку к тишине, иначе оно вернется и парой показательных реплик не обойдется. Тем не менее недолгое, но неприятное встревание все-таки оказывает должный эффект: переступить через инцидент, по крайней мере пока, вернуться к коробкам уже не удается. Наотмашь отбивается желание поднимать картонки из пепла и возвращать поезд к жизни. Видимо, даже короткий контакт чреват пущенным по пизде настроем к играм. И он же катализирует безрассудно задвинутое похмелье. Отвечая на приглашение Фальконе присоединиться к нему за барной стойкой, тяжело опускаюсь на стул и откупориваю поданное пиво, слушая без интереса внешнего, но с энтузиазмом внутренним, детали появления няни в их доме. Не ожидаю чего-то заурядного и хмыкаю в подтверждение своих предположений: – ахуенная альтернатива матери, – раз несколько минут в обществе некой Маккаски в присутствии еще четверых оставляют неизгладимое впечатление, то как выживают Доминик и Катрин с ней наедине? Здесь вообще спят по ночам? – о еде не могу думать, – подташнивает от мысли навернуть хотя бы тост, туда же кофе. Млею от холодной запотевшей бутылки, прикладывая ее ко лбу, не забывая отхлебывать, отпуская пережитое напряжение. Нанесенный урон не исправить одним пивом, и я молча вытаскиваю сигарету из пачки сразу после Маркуса, поочередно обращаясь к зажигалке: – хотелось бы мне на это посмотреть, – говорю сквозь фильтр в зубах, пока выбиваю огонь, – если бы меня так воспитывали, я бы сразу съебалась, – передергивает от ретроспектив расти поблизости с одной из типажа Маккаски, – в окно, с моста, под поезд – шутя перебираю варианты, – но Катрин и Доминик держатся,  – чуть качаю головой, не веря, что няня тут дольше одного дня, – она давно здесь?  – не справляюсь, прикидывая, сколько по времени с той можно протянуть и спрашиваю напрямую. Оборачиваюсь через плечо, встречая заскучавших в одиночестве детей и замечая маячащую среди погромленной гостиной другую женщину, прежде не отсвечивающую, а теперь привлекшую внимание в контрасте с предыдущей. Слишком яркий антипод, чтобы не спросить: – а это кто? – и киваю подбородком в ту сторону.

Разговориться не дает увлекшая меня незатейливыми прятками Катрин. К целебной связке пива и никотина присоединяется детский смех и бесхитростные игры. Я открываю в себе запас простосердечности и всерьез притворяюсь, что не вижу дочь Маркуса под стойкой, если выпрямляюсь, а на каждое «ку-ку» своевременно нагибаюсь и подыгрываю в ее стремлении не быть обнаруженной, если закрывает маленькими ладонями свое лицо. Приходится потушить недокуренную сигарету, потерявшую свою необходимость. «Ты видишь Катрин?» – спрашиваю то у Фальконе, то у ее брата, не дожидаясь ответа и пожимая плечами в напускной озадаченности, пока Доминик, сам того не желая, подвешивает на крюки неопределенности странную паузу. Вопрос застает врасплох, и я, будучи согнутой в три погибели, не спешу выбираться наверх, а выкарабкавшись, мельком гляжу на Маркуса. Молчу, все-таки вопрос адресован не мне. И сперва выбираю объектом внимания Доминика, но быстро перевожу взгляд обратно на Фальконе, иначе его сын и меня найдет, чем смутить. Напарываюсь, впрочем, на те же грабли: тот же вопрос, только в иной форме. Ну блять.

– Хочу что? Остаться? – играю в дурочку, уходя в бессмысленные уточнения. Подоспевшая Катрин возводит мой конфуз на новый уровень, и я молча поглаживаю ее по голове, не находясь с ответом. Медлю и силюсь обнаружить хоть маломальскую подсказку, намек, в первую очередь, от Маркуса: как бы так постараться ответить, сняв с себя внимание детей, но он признает мое поражение за меня, и на лице воссоздается первозданная беспомощность рука об руку с замешательством. В шаге от слива, а минут десять назад была готова повыебываться с нянькой. Нынешний ракурс же вводит в состояние ступора. И что я скажу? Остаюсь на час, на два; да, поиграем, посмеемся, но рано или поздно придется уматывать домой. И так проведенная ночь с Фальконе находит свой финал совсем в ином ключе, чем предполагалось, а именно – не обдумывалось вовсе. Не тот план отношений, чтобы думать, на что-то рассчитывать. Внезапное погружение в семейные дебри Маркуса определенно оставит осадок, и пока еще неясно какой, однако симпатию к детям отрицать не могу, как и отшутиться, отмахнуться и поскорее съебаться. – Я… – начинаю неуверенно и с першением в горле. Катрин словно чувствует мои колебания и обнимает меня крепче, изо всех сил, на которые способна. Ловлю на себе пытливый взгляд Доминика и приподнимаю вверх раскрытые ладони: – сдаюсь и остаюсь, – выдыхаю и обрываю детей на зарождающемся на их лицах восторге, – но вы же понимаете, что я не могу остаться с вами навсегда, – опускаю подбородок вниз, попеременно глядя на обоих, – в конце концов это решает папа, – перебрасываю решение вновь на Маркуса, обозначив свое отношение: я и не против, только здесь я и  не к месту. – И у вас уже есть кому присматривать за вами, – мгновением позже испугаюсь, что дети воспримут как предательство и сдачу их главному врагу, но Доминик и Катрин, не сговариваясь друг с другом, находят спонтанный выход из патовой ситуации.

– Новая няня Сири! Новая няня Сири! – и вопят в унисон. Катрин отрывается от меня и думает применить то же средство против отца, резво обегая стойку и приникая к его ногам, а Доминик встает на стуле коленями, упираясь руками в столешницу. От нелепости предложения пробирает на смех, я накрываю лицо ладонью, еле сдерживаясь. – Пожалуйста! Пожалуйста! – у берегов объективного возвращения меня домой терпит крушение танкер детской мечты, изливая тонны надежды и веры в избавление от гадкой Маккаски. – Папа, она будет спать в моей комнате! – выпаливает Катрин и продолжает жертвовать собой во что бы то ни стало: – я отдам свою зубную щетку!