Капля йогурта срывается с пальца и падает вниз, кляксой разбиваясь на полу. Еще пара опрометчивых движений рукой – и образуется вязкая лужица, которую я в бессознательности задеваю пяткой и размазываю ногой, топчась на месте. Мое пребывание у холодильника ночью проецируется в сон долгим и беспокойным блужданием по темному бесконечному коридору, тоннелю, обреченному тянуться к источнику света, но до проблесков, как до горизонта, дойти невозможно. Путь отягощают подземные воды, собирающиеся на сводах штольни и сочащиеся то тут, то там. Так выражается проливаемый мною йогурт. В сновидении зябко ежусь от холода, если жижа капает мне на ноги. Переминаюсь. Хмурюсь. Спустя некоторое время я выхожу на свет – заглядываю в камеру холодильника Капля йогурта срывается с пальца и падает вниз, кляксой разбиваясь на полу. Еще пара опрометчивых движений рукой – и образуется вязкая лужица, которую я в бессознательности задеваю пяткой и размазываю ногой, топчась на месте. Мое пребывание у холодильника ночью проецируется в сон долгим и беспокойным блужданием по темному бесконечному коридору, тоннелю, обреченному тянуться к источнику света, но до проблесков, как до горизонта, дойти невозможно. Путь отягощают подземные воды, собирающиеся на сводах штольни и сочащиеся то тут, то там. Так выражается проливаемый мною йогурт. В сновидении зябко ежусь от холода, если жижа капает мне на ноги. Переминаюсь. Хмурюсь. Спустя некоторое время я выхожу на свет – заглядываю в камеру холодильника почти по пояс, приятно щурясь от ламп. Наличие несколько солнц на матовом небе не смущает, я рада выбраться наружу. А наяву с особой яростью вспарываю оставшиеся стаканчики ногтем, пробивая упаковку ожесточенно и с первой попытки. Сладкий приторный вкус вяжется с игрой подсознания, чтобы, проснувшись, о чем-то переживать и задаваться вопросами. А они назревают порядка семнадцати лет. Если поднапрячь память и поломать голову, то даже Коннор припомнит, как лет в десять, только-только после развода отца с Ханной, за мной стали замечаться случаи хождения по ночам. Ходила я мало, просто сидела в постели напротив открытого шкафа со встроенным внутрь зеркалом. Коннор как-то обмолвился, что удивился, обнаружив меня ночью якобы бодрствующей, но не придал значения и все сделал в присущей ему манере воспитания: забил хуй. Приступы сами собой прекратились, не получив возможного развития в опасные похождения по квартире или за ее пределы. Наверняка что-то фигурировало на протяжении всех лет, однако не было должных свидетелей либо их присутствовало чересчур много, как в осень того года в доме Гилгана, напичканном людьми под завязку в обе стороны оси – до чердака и до подвала. Или разговоры заходили вскользь и без серьезных оснований углубляться в единичные моменты. Так, поржать наутро, кто-то запалил, да списать на убойную для памяти попойку или беспощадное к рассудку похмелье.

Почти двадцать семь лет без поводов для тревоги. В нашпигованной жизни отборным дерьмом не сразу примечаешь, как после сна все руки в застывшей липкой массе, приятной и даже вкусной, если облизать пальцы, а розоватые или желтоватые пятна стабильно появляются на постельном белье. И лицо грязное. И во рту кислый привкус высосанной из целой цистерны подчистую молочки. Первые звонки наступающего катаклизма. Из каких-либо последствий – вопросительные взгляды Бьянки и мое нежелание вникать. Спустя неделю наступаю, опустив ноги с кровати, на брошенный рядом пустой стаканчик, который с треском мнется под ступней. Наклонившись, нахожу второй. Выкидываю, каждый завернув в два-три слоя туалетной бумаги, чтобы избежать вопросов. Признаваться кому-либо, в том числе и самой себе, что творится неведомая хуйня, небезопасно. Приложить ум, сложить два и два, связать выпирающие факты – тоже. Запрет Фальконе на йогурты свеж в памяти, и усложнившаяся ситуация на молочном фронте едва ли способствует моим откровениям. Подобные опасения всегда теряются в кипе остальных, не менее фееричных, а потому я закрываю глаза, хотя однажды спрашиваю все-таки Катрин: а не вздумали ли они пошутить и почему только надо мной одной.

– Ммм, – я расплываюсь в блаженной улыбке дурачка, утолив, наконец, неосознаваемый голод.  Палец с последним мазком йогурта задерживается во рту. Имея все шансы простоять обездвиженной вплоть до утра, пока не затекут ноги, или по прихоти подсознания все-таки вернуться в постель, я предаюсь счастливому завершению сна без остатка: раскидываю руки в стороны навстречу солнцу и шагаю вперед, подальше от темной пещеры. Разве что пещера не планирует меня отпускать. Я рефлекторно дергаюсь, отшатываюсь назад, когда кто-то хватает меня за руку. В мгновение рождается чувство страха, помноженное на неожиданность и примененную ко мне силу. Еще до момента прихода в себя, я стараюсь инстинктивно дать отпор, а сон резко меняет русло и превращается в кошмар, полный ужасов. Навскидку – последний хоррор, который мы смотрели с Маркусом вместе. Минимум жуткого саспенса и максимум нечестных в отношении восприимчивых людей скримеров, из-за чего сейчас я, надрываясь, ору, не открывая глаз: – ААА-ААА-ААА!! – несколько заходов с короткими паузами. Набираю чуть воздуха в легкие и продолжаю вопить. – ЗАБЕРИТЕ ЕГО, А НЕ МЕН... – вернувшееся зрение нихуя не помогает сориентироваться в пространстве. Темно, склизко и Фальконе рядом – мы точно в пиздеце, из которого не выбраться. Я готова оттолкнуть его от себя и спастись самой, но только Маркус тянет меня за собой, и, кажется, вместо крика из меня давится свист, бульканье, скулеж – все вперемешку. Свободной рукой хватаюсь за холодильник, пальцы впиваются в незакрепленные полки, и мой ор перебивает грохот крушения. Вторая попытка – зацепиться за ручку, но влажная и скользкая ладонь ее упускает, а массивная громада успевает опасно покачнуться и встать на место.

Капля йогурта срывается с пальца и падает вниз, кляксой разбиваясь на полу. Еще пара опрометчивых движений рукой – и образуется вязкая лужица, которую я в бессознательности задеваю пяткой и размазываю ногой, топчась на месте. Мое пребывание у холодильника ночью проецируется в сон долгим и беспокойным блужданием по темному бесконечному коридору, тоннелю, обреченному тянуться к источнику света, но до проблесков, как до горизонта, дойти невозможно. Путь отягощают подземные воды, собирающиеся на сводах штольни и сочащиеся то тут, то там. Так выражается проливаемый мною йогурт. В сновидении зябко ежусь от холода, если жижа капает мне на ноги. Переминаюсь. Хмурюсь. Спустя некоторое время я выхожу на свет – заглядываю в камеру холодильника почти по пояс, приятно щурясь от ламп. Наличие несколько солнц на матовом небе не смущает, я рада выбраться наружу. А наяву с особой яростью вспарываю оставшиеся стаканчики ногтем, пробивая упаковку ожесточенно и с первой попытки. Сладкий приторный вкус вяжется с игрой подсознания, чтобы, проснувшись, о чем-то переживать и задаваться вопросами. А они назревают порядка семнадцати лет. Если поднапрячь память и поломать голову, то даже Коннор припомнит, как лет в десять, только-только после развода отца с Ханной, за мной стали замечаться случаи хождения по ночам. Ходила я мало, просто сидела в постели напротив открытого шкафа со встроенным внутрь зеркалом. Коннор как-то обмолвился, что удивился, обнаружив меня ночью якобы бодрствующей, но не придал значения и все сделал в присущей ему манере воспитания: забил хуй. Приступы сами собой прекратились, не получив возможного развития в опасные похождения по квартире или за ее пределы. Наверняка что-то фигурировало на протяжении всех лет, однако не было должных свидетелей либо их присутствовало чересчур много, как в осень того года в доме Гилгана, напичканном людьми под завязку в обе стороны оси – до чердака и до подвала. Или разговоры заходили вскользь и без серьезных оснований углубляться в единичные моменты. Так, поржать наутро, кто-то запалил, да списать на убойную для памяти попойку или беспощадное к рассудку похмелье.

Почти двадцать семь лет без поводов для тревоги. В нашпигованной жизни отборным дерьмом не сразу примечаешь, как после сна все руки в застывшей липкой массе, приятной и даже вкусной, если облизать пальцы, а розоватые или желтоватые пятна стабильно появляются на постельном белье. И лицо грязное. И во рту кислый привкус высосанной из целой цистерны подчистую молочки. Первые звонки наступающего катаклизма. Из каких-либо последствий – вопросительные взгляды Бьянки и мое нежелание вникать. Спустя неделю наступаю, опустив ноги с кровати, на брошенный рядом пустой стаканчик, который с треском мнется под ступней. Наклонившись, нахожу второй. Выкидываю, каждый завернув в два-три слоя туалетной бумаги, чтобы избежать вопросов. Признаваться кому-либо, в том числе и самой себе, что творится неведомая хуйня, небезопасно. Приложить ум, сложить два и два, связать выпирающие факты – тоже. Запрет Фальконе на йогурты свеж в памяти, и усложнившаяся ситуация на молочном фронте едва ли способствует моим откровениям. Подобные опасения всегда теряются в кипе остальных, не менее фееричных, а потому я закрываю глаза, хотя однажды спрашиваю все-таки Катрин: а не вздумали ли они пошутить и почему только надо мной одной.

– Ммм, – я расплываюсь в блаженной улыбке дурачка, утолив, наконец, неосознаваемый голод.  Палец с последним мазком йогурта задерживается во рту. Имея все шансы простоять обездвиженной вплоть до утра, пока не затекут ноги, или по прихоти подсознания все-таки вернуться в постель, я предаюсь счастливому завершению сна без остатка: раскидываю руки в стороны навстречу солнцу и шагаю вперед, подальше от темной пещеры. Разве что пещера не планирует меня отпускать. Я рефлекторно дергаюсь, отшатываюсь назад, когда кто-то хватает меня за руку. В мгновение рождается чувство страха, помноженное на неожиданность и примененную ко мне силу. Еще до момента прихода в себя, я стараюсь инстинктивно дать отпор, а сон резко меняет русло и превращается в кошмар, полный ужасов. Навскидку – последний хоррор, который мы смотрели с Маркусом вместе. Минимум жуткого саспенса и максимум нечестных в отношении восприимчивых людей скримеров, из-за чего сейчас я, надрываясь, ору, не открывая глаз: – ААА-ААА-ААА!! – несколько заходов с короткими паузами. Набираю чуть воздуха в легкие и продолжаю вопить. – ЗАБЕРИТЕ ЕГО, А НЕ МЕН... – вернувшееся зрение нихуя не помогает сориентироваться в пространстве. Темно, склизко и Фальконе рядом – мы точно в пиздеце, из которого не выбраться. Я готова оттолкнуть его от себя и спастись самой, но только Маркус тянет меня за собой, и, кажется, вместо крика из меня давится свист, бульканье, скулеж – все вперемешку. Свободной рукой хватаюсь за холодильник, пальцы впиваются в незакрепленные полки, и мой ор перебивает грохот крушения. Вторая попытка – зацепиться за ручку, но влажная и скользкая ладонь ее упускает, а массивная громада успевает опасно покачнуться и встать на место.

Перехватывает дыхание. Я дышу быстро и в то же время глубоко. Падение на Фальконе выходит мягким. Придавливаю его собой и совершаю слишком много телодвижений, тыкая то локтем, то коленкой. Вдобавок прилетевшие с дверцы холодильника яйца не просто сваливаются на меня, а теряются между мной и Маркусом, и я мну их собственном весом, пачкаясь в намешанном говнище из йогуртов и разбитых яиц, торопясь изгваздать в этом и Фальконе тоже. Без злого умысла, правда. Просто нихуя, блять, не соображаю. Наконец, переваливаюсь на бок, слезаю с Маркуса на пол и переворачиваюсь на спину. Вдох-выдох, и снова качусь колбаской подальше. Страх быть схваченной невидимыми тварями еще присутствует, несмотря на осознание наступившей реальности. Я кое-как поднимаюсь на четвереньки и ползу; ползу, пока липкие руки не подводят меня – не разъезжаются в стороны подстать дрожащим коленям. Глаза привыкают к темноте, и вижу пути к отступлению, как замираю, чуть ли не обосравшись, от включенного внезапно света. Опускаю, прячу голову вниз из-за выступивших слез и рези. Грязные волосы щекочут шею, но терплю. Хватает меня ненадолго. Я все-таки сажусь на задницу и закрываю лицо ладонью, переводя дыхание: – Блять, я чуть не сдохла, – резюмирую. В поле зрения лишь чьи-то ноги. Спустя секунду узнаю в них Бьянку, о чем-то судорожно причитающую. Развернувшись от нее в обратную сторону, я вижу поверженного мною же Маркуса. – Ты че, блять, устроил?

Непоколебимое, как кажется сперва, ощущение совершенной невиновности. Абсолют непричастности. Убежденность крепнет по нарастающей, вслед за ней какое-никакое поднимается спокойствие, познаваемое в сравнение с отшумевшими криками на грани припадка умалишенной. Сознание проясняется, но понятного и доступного становится еще меньше. Рваные взгляды по сторонам. Я оглядываюсь на Бьянку, недоверчиво смотрю на Маркуса, из хватки которого удается вырваться, поворочав ступней и отползти, вопреки стремлению задержать, дальше. Это якобы совпадает по времени с появлением женщины, однако я приписываю маленькую победу в сражении развязанной, бесспорно, на ближайшие часы войны себе. Упорства пялиться, изредка моргая, при ярком свете, хватает ненадолго, я рефлекторно прикладываю ладонь ко лбу козырьком и щажу заслезившиеся глаза, но разрыдаться я готова от столь гнусных и ахуевших обвинений.

– А кто? – вырывается мгновенно, – я, блять? – исключено. Тыкаю пальцем в грудь, не веря, и подаюсь вперед, чтобы получше расслышать, на чем основывается беспричинный гон в мой адрес. Поближе разглядеть Маркуса и зарядить неразбитым яйцом, если таковое осталось, в лоб за наезд. Не хватает ни слов, ни мыслей, как и доводов и причин, в первую очередь, даже для самой себя объясниться: настолько неверие переплетается с невозможностью происходящего. Последние воспоминания обрываются на всем знакомой мути и привычном тумане перед тем, как провалиться в сон. Уснуть на боку, поджав под себя одно колено, а половину лица утопив в подушке. Да если постараться, и свои мысли несвязные вспомню, только к чему доказывать? Все и без того прозрачно и очевидно. Как будто объяснять необходимость сначала прожевать, а потом проглотить, и никак не наоборот. – Что смешного? – вместо вопроса бурканье и секундное переглядывание с Бьянкой. Во мне, напротив, желания смеяться самый минимум. На передовой – недовольство и негодование вкупе с холодящим дискомфортом йогурта и яиц. – В смысле? Луначу? – переспрашиваю в недоумении, качая головой в отрицании, но удивления в моем выражении лица становится предательски меньше. Из рук вон плохо удается выдавить: «не понимаю, о чем ты». И совсем вяло: «не трогала я твои йогурты». Врать получается уже подготовленной, не застанной врасплох, когда предоставляются минуты, а то часы, чтобы замести следы, повыкидывать пустые баночки и беспечно пожимать плечами при очередном всплывании неприятной темы. Сейчас же поймана за руку, а язык все еще заплетается и нескладно выгораживает.

– Куда? – с подозрением, но отвечаю на приглашение подняться, вытирая грязь с ладоней о бедра и вдыхая шумно воздух сквозь сцепленные зубы, заметно брезгуя самой собой. Того же на подсознательном уровне жду от Маркуса, но встречаю совсем противоположное настроение, более того, располагающее получить отнюдь не пиздюлей. Глушу первичное опасение и нехорошее предчувствие охотой освежиться под душем вместе и по пути наверх оказываюсь даже впереди, поторапливая за собой Фальконе и с его легкой руки снимая через голову загвазданную футболку уже на пороге ванной, показываясь ему вполоборота и предаваясь легким заигрываниям.

– ЕБАНЫЙВРОТЧТОТЫБЛЯТЬТВОРИШЬБЛЯТЬВЫПУСТИ!!! – еще никогда ожидания так сильно и зверски обидно не совпадают с действительностью. Раздразниваюсь вполне ясными намеками, предвкушаю и плавно, вполне осознанно и, главное, добровольно захожу в кабину. И тут же бьюсь, будто попадая под напряжение, в дрожи и оглушающем визге от мгновенно пробирающего до костей холода. Извиваюсь и рвусь наружу, натыкаюсь на затеявшего эту пытку Маркуса и пытаюсь вылезти, только бесполезно. Не совладать с собственными движениями, походящими больше на конвульсии умирающего в страшной агонии, но дергаюсь и брыкаюсь, машу руками и стараюсь теснить Фальконе, и все по-прежнему тщетно. – КАКОЙ СУКА ЙОГУРТ НЕТ БЛЯТЬ ЙОГУРТА Я НЕ СПЛЮ БЛЯТЬ!!! – от крика закладывает свои же уши, а после максимума голосовых связок я перехожу на истерический смех. Содрогаюсь от внутренних позывов расхохотаться, и я будто бы не замечаю, как меня колотит от холода. Внезапно осознаю свободное пространство перед собой и вываливаюсь, с лица убирая воду. Зуб на зуб не попадаю и дрожу, гляжу на Маркуса исподлобья: – Спасибо за незабываемый заряд бодрости! – мой мокрый полет сарказма разбивается о стремительное повторное поражение, – нет-нет-нет, Маркус, не надо, – предостерегаю, выставляю перед собой руки, но толку? Крепко жмурюсь, готовясь вновь оказаться под ледяной струей, как вдруг течет вполне себе сносная вода, со временем превращаясь в подкупающую и поразительно точно смывающую былые неприятные ощущения.

– Если это очередной наеб… – многозначительно выдыхаю, не озвучивая возможные варианты мести по двум причинам: не в том положении и за неимением оных, но конец безнадежной фразы спасает появление Бьянки, следующей за нами по пятам. Судить, вовремя ли она появилась или не к месту, не берусь, быстро соображая, что могу предпринять в открытом вызове Маркуса. Бойко слезаю с его рук, предельно сохраняя заговорщическое выражение в отношении Бьянки, якобы оставаясь по одну сторону баррикад с Фальконе, однако резко хватаю его за полы футболки и натягиваю ему на голову. Выбираюсь наружу из кабины и задвигаю за собой дверь, ища то, чем можно вооружиться. Под руку попадаются два бутыля не то с шампунем, не то с гелем. Один сую подмышку, другой разряжаю вязкой струей в Маркуса, как только душевая передо мной открывается. Затем отступаю назад, то есть вперед, к Бьянке, заодно срывая с крючка одно большое махровое полотенце и другое поменьше, имея на последнее виды завязать в угол и отбиваться. – Сдавайся! – кричу на бедную женщину и выдавливаю на нее второй бутыль мыла на грудь. И чуть-чуть на голову, как пеплом посыпаю. Так помечаю место одержанной победы, водружаю свой флаг и оказываюсь за пределами ванной, выходя задом наперед – готовясь отразить любое нападение. Больше на уловки не куплюсь.

– Сири? – голос Катрин выводит из триумфальной эйфории и заставляет обернуться. Рядом с ней и Доминик. Руки тотчас опускаются, я вспоминаю, что щеголяю в одном нижнем белье, и если чувства Бьянки никто жалеть не собирался, то с детьми дела обстоят несколько иначе. Вовремя вспоминаю о похищенном широком полотенце и стараюсь в нем спрятаться, оборачивая вокруг груди. – Там папа? – дочь Маркуса задает вполне себе напрашивающийся вопрос, а Доминик – не менее нужный: – Что случилось с Бьянкой?

– С Бьянкой все в порядке, у Бьянки легкое потрясение, – мои слова и на треть не объяснят, почему с шокированной домработницы капает шампунь, а с порога ванной сочится не спеша вода, но я занимаю пустым разговором детей и быстро подвожу к главному: «пора в постель». Что-то болтаю, беру обоих за руки и по очереди развожу по комнатам, укладывая. Благо, что Доминик, что Катрин – оба сонные и не спорят, не успевают распознать, что за дверьми ванной имело место быть своеобразное веселье, берущее корни еще с инцидента на кухне. И совсем скоро я возвращаюсь больше по наитию, нежели по намеченному плану, в спальню и переодеваюсь в чистое. Промокаю полотенцем влажные волосы и задумываюсь, прежде чем заглянуть к Маркусу. Это чревато последствиями. И безопаснее запереться у себя, подпереть ручку стулом и только тогда ощутить себя в безопасности до утра, а желательно еще на пару суток. Тем не менее осторожно и медленно пробираюсь к его комнате, плотно обернувшись в одеяло, как в броню, и, не обнаружив Фальконе там, оживленнее спускаюсь вниз, находя его на диване в гостиной.

– Я вообще не помню, как встала сегодня ночью, – начинаю, присаживаясь в противоположном углу, закидывая ноги на диван и вытягивая их, – и до этого тоже не помню, – объясняясь, невольно сознаюсь во всех случившихся ночных налетах и разбоях на холодильник, о чем могла бы успешно смолчать, но успеваю, пока переодевалась, загнаться о всех возможных эпизодах с лунатизмом в прошлом и продолжаю.

На мне сказывается побочное действие лунатизма – напряженная неизвестность, против которой я и моя инициативная до пизды несостоятельность во сне. Куда можно ткнуться, что предпринять и сделать – полным-полно открытых путей и направлений. Выбранный вектор посягательства на йогурты, с одной стороны, снимает риск набедокурить серьезнее и необратимее. С другой – кто знает, куда могли зайти ночные симпозиумы с непосредственным участием меня и молочки в тотальном и несправедливом игноре других продуктов. Чувствуя до сих пор кисловатый привкус на языке, я ощущаю подобие облегчения ввиду внезапного разоблачения. Обманчивая мысль, что вылазки к холодильнику прекратятся, стоит лишь застукать на месте, тешит изнуренную сложившимися обстоятельствами голову. Однако внушая себе мнимое избавление от недуга, я отпускаю панические опаски, находя подтверждение в словах Маркуса. В конце концов, навряд ли это поддается какому-либо контролю, и единственно верный выход – забить; решать проблемы по мере их поступления, в моем же случае – принуждения.

– Теперь они в большей опасности, – бросаю в ответ двусмысленную угрозу йогуртам, не подразумевая четко, будут ли те страдать от прямых налетов при свете дня или же ночная агрессия голода пустится в повальный кутеж. Так или иначе, вопрос на повестке уже следующего дня, и я удачно ловлю руками подушку, укладывая на себя. Ожидаемые после конвульсивной выволочки минуты спокойствия заедаются поданным весьма вовремя салатом, и я благодарно киваю Фальконе, обнаруживая внутри себя черную бездонную оголодавшую пропасть, лишенную в эту ночь молочной наживы. Еще немного – и поведет в сон. Покой, тепло и комфорт положения – лениво подниматься наверх, покемарить полулежа можно и здесь, разве что опуститься спиной чуть ниже и подпереть голову подушкой. Мысленно я уже предаюсь прельщающей дремоте, отставляя плашку на стол, как поступает не менее занятное предложение провести время за игрой, на которое я без задней мысли соглашаюсь, будучи в стойком неведении и поднявшемуся настроению. Чуткость, бдительность и иже с ними, видимо, засыпают быстрее, чем Маркус организует консоль, оставаясь немногословным касательно сути. Не занимаюсь расспросами и я, ожидая едва ли превосходящего по нервам отшумевшего эпизода пиздеца на кухне. Воспринимаю как нечто должное, закономерное и отчасти привычное в дальнейшей партейке с активным комментированием друг друга, а потому не заостряю внимание на незнакомом мне названии и первых кадрах, заинтересовываясь и принимая удобное положение сидя.

***

– Давай, блять, выключай,  – предельно серьезно и требовательно прошу Маркуса вырубить эту гребаную Арайю нахуй. Едва ли настоятельная просьба звучит убедительно из-под одеяла, в которое я зарываюсь с головой. Между отчаянным скулежом и тихой матной трелью я вполне честно для себя рассматриваю вариант оставить Фальконе наедине с мертвой и невыносимой девахой, вылезающей из ниоткуда и хихикающей так, что блять пиздец, и отправиться спать, но не могу. Ни к чему признаваться вслух, и так очевидно, что я успеваю напугаться до усрачки и теперь шагу не ступлю одна за пределы гостиной, даже с дивана не слезу и к джойстику не притронусь. И сна ни в одном глазу. Где-то в моих заоблачных мечтах и неисполнимых фантазиях Маркус осознает, как мне страшно, понимает и включает безобидную, местами глупую и совершенно невинную программу, а лучше канал из линейки Диснея, и мы так смотрим, смотрим, пока страх не отпустит – дальше мои надежды не продумываются, раз за разом срываясь на очередном паранормальном скачке на экране. И смотреть не нужно – на слух воспринимаю остро, в темноте дорисовывая предательским воображением возможные сцены, изрядно почерпнув материал за час своей игры для собственных домыслов.

– Как, блять, можно в это играть, – не унимаюсь, ною и убиваюсь, за страхом с трудом осознавая, как Фальконе всласть меня застебать. Злость и раздражение не в силах развернуть против Маркуса, я лежу, подобрав под себя колени и прижав те к груди, боясь пошевелиться и дать повод призрачной хуйне задеть меня извне. Между накатывающими волнами ужаса я пытаюсь себе же внушить о невозможности происходящего в реальности, списывая на игру, на свою роковую восприимчивость и разгулявшееся воображение.

– Мне надо в туалет, – ставлю Фальконе в известность о малой нужде по явным причинам, – я одна туда не пойду, – внутренней борьбы со страхами хватает, чтобы скинуть с себя одеяло, выпрямиться и заявить о своем намерении, идущему вразрез с шансами добраться дотуда и остаться в живых. Потребность подкрадывается незаметно, и то терплю долго, и так, и эдак ужимаясь бедрами, извиваясь в корчах. Смотрю на Маркуса и понимаю совсем быстро: с ним я тоже никуда не пойду. Потенциальное путешествие до уборной на фоне игры чревато не просто испугом, а дорогой в дурку, и я поднимаюсь с дивана не в пример живо и быстро, оборачиваясь одеялом и взбегая по лестнице стремительно, через ступеньку, боясь отнюдь не свернуть шею, наебнувшись вниз. Только при включенном свете приходит относительный покой. Дверь за собой не закрываю – оставляю нараспашку. Боязливо оглядываюсь и присаживаюсь, опуская глаза перед собой, потому что смотреть в черную дыру выхода невмоготу. Расслабляюсь, нормализуя дыхание, как краем глаза ловлю быстрое движение в проеме, как будто бы мимо, но не успеваю разглядеть, зато слышу эхо зловещего смеха. – Бьянка? – первое и одно лишь здравое предположение вырывается неуверенно, и еще несколько минут я мнусь в туалете в нерешительности. Рядом спальня – пустая, темная и холодная. Внизу Маркус – подъебывающий, но хотя бы живой. Моментально разрешает дилемму моргнувший свет – я в охапку сгребаю единственное мне неизменное одеяло и тороплюсь вниз, приговаривая под себя: «здесь ничего нет, ничего нет».

– Все, никаких больше игр, я так сойду с ума, – начинаю еще издали, – сейчас мне привиделась Бьянка! – восклицаю, не замечая, как во тьме колышется фигура женщины, – я, блять, все, – резюмирую лаконично и полноценно свое мнение насчет последних часов, поднимая раскрытые ладони, сдаваясь. В планах обогнуть диван, захватить пульт и включить что-нибудь из более человечного в отношении к запуганным и затюканным мира сего. – О Господи, блять, – шарахаюсь в сторону, замечая, наконец, Бьянку и теряя равновесие, рассудок, последнюю волю к жизни. Света с экрана едва ли хватает различать силуэты, контуры мебели – темнота съедает все, и я спотыкаюсь о столик, пячусь назад, не совладая с паникой. В ушах образуется вакуум из тишины, я не слышу, не воспринимаю ничего снаружи, пока не хватаю пульт и не щелкаю по всем кнопкам. Первостепенная цель – убрать с экрана ебаную Арайю; согласна на синий экран, нет сигнала – что угодно. Тарабаню по кнопкам, выходя из себя, однако удается включить канал со знакомой рекламой. Натянуто выдыхаю. Ожидаю подвоха секунду, вторую, третью. Включается заставка фильма с ничего не говорящим мне названием «Синистер». – Ты что-нибудь слышал о нем? – обращаюсь к Маркусу, понимая, что Бьянка уже исчезла. Ее появление в целом поддается с каждым мгновением сомнению, но я не заостряю на этом внимания, безгранично радуясь удаче переключить интерес с игры на абсолютно другое занятие. Любопытства ради листаю дальше, однако пульт не поддается, как и громкость, формат изображения – пробую все подряд, не говоря о поломке вслух. Сохраняю доступный мне ввиду ситуацию беспечный вид, будто так и задумано: – вот и посмотрим.

Сломанный пульт – якорь спасения, усматриваемый в просмотре фильма на безоговорочно вольную тему. Ассоциации с названием строятся ровно никакие и где-то даже опрометчиво обнадеживающие в зыбком самообмане и хрупком заблуждении. Загнанная в угол последними часами напряжением на серпантине страха и гонках испуга, я честно сознаюсь, что достигаю эмоционального днища, как вдруг с обратной стороны донышка стучат, клацают и тянут за собой, а я и не сопротивляюсь, разве что рефлекторно пытаюсь выкарабкаться, отпихнуть от себя Маркуса и отсесть подальше. Безуспешно. Зыркаю на него, вся съеживаясь и вжимая голову в плечи, силясь ужаться до точки. По возможности усаживаюсь компактно, не думая об удобстве и преследуя только одну цель: прижать к себе руки-ноги, согнуться, ссутулиться и образовать подобие неприступного кокона, что заведомо обречено на поражение, однако подготовка и неказистые финты телом убеждают в слабеньком, хиленьком шансе предвидеть те или иные поползновения в свой адрес. Молчанием выражаю невозмутимость. Посыл едва ли определяется моей явной капитуляцией перед положением, но я стойко не воспринимаю описание фильма всерьез. Отказываюсь верить словам сразу – уже повелась на россказни о дохуя увлекающей игре Арайе. Остерегаюсь собственных выводов, хотя не вижу причин наебывать меня снова: вряд ли мое пленение устроено ради посредственного и так мною желаемого кино.

– Да, это мой любимый жанр, – отзываюсь прохладно, не оценив объективно силы дрожащего и дающего слабину голоса. Ложное геройство идет по пизде, а я прокашливаюсь как бы между прочим, прочищая горло, неестественно кладя раскрытую ладонь на грудь, тем самым выдерживая якобы необходимую мне паузу собраться с мыслями, пока взглядом незаметно и напрасно выискиваю пульт, потерянный наверняка до утра.

– Нихуя не страшно, – флегматично выдаю минут десять спустя закономерно постепенно развивающегося сюжета, еще утопающего в персонажных перипетиях и вводных моментах, далеко не пестрящих скримерами или напрягающих тяжелым саспенсом. С языка чуть было не срывается предложение подыскать что-нибудь поинтереснее, но вовремя одергиваю себя и сохраняю шансы пережить ближайшие час сорок в относительном спокойствии. Отпускаю короткие комментарии, мешающие в первую очередь мне сосредоточиться и поддаться определенно имеющей место быть атмосфере, как можно дольше оттягивая вовлечение в фильм глупыми и отвлекающими вставками, пока на пятнадцатой минуте не крутится первая пленка с убийством через повешение, и я невольно затыкаюсь, неизменно и ожидаемо Маркусом скатываясь в скулеж, ставший мне вторым наречием. Как ни стремлюсь отвлекаться на посторонние мысли и воспринимать происходящее на экране здраво и трезво, плотно сомкнутые пальцы наперекор мне прирастают к лицу, а голова то и дело отворачивается в сторону и утыкается лбом в темную и мягкую спинку, единственную приветливую мне сегодня подругу. Так бы и провести остаток фильма, но тычки Фальконе, его подъебы и чудеса дедукции Итана Хоука на экране возвращают к просмотру, в котором я начинаю испытывать намек на заинтересованность, нисколько не мешающую мне и дальше сидеть на иголках и сглатывать в особо напряженные сцены, готовясь в ту же секунду подорваться на тяге паники и переполоха. Повод предоставляется практически мгновенно, однако источником комка ужаса и вполне реального кошмара служат звуки извне, далекие от уловок сценаристов Синистера.

– Это, блять, что? – я резко подбираюсь на месте, успевая попривыкнуть к статусу заложницы ситуации, специфично размякнуть, и выпрямляюсь, широко оглядываясь и всматриваясь в темноту, откуда только что раздался громкий хлопок. – С меня хватит, – неуклюже стараюсь вылезти из западни, но встречаю сопротивление Маркуса, – да похуй, что это, я больше не могу, – упрямлюсь и вырываюсь, забывая о координации движений, балансе и владении телом в целом, а потому усаживаюсь обратно, судорожно стуча ладонями по коленям. – Это точно Бьянка? – выдавливаю из себя жалобный стон страха и отчаянья. И надежды на яркий свет, а лучше рассвет, день и толпу людей вместо черной неизвестности за пределами круга гостиной, слабо освещаемой плазмой скудными красками фильма. – Я ебала, если это не…, – договорить не успеваю – голос стихает вместе с угаснувшей кухней. Я замираю в ожидании чего-то. Инициативы Фальконе, триумфального появления Бьянки, например, однако уши раздирает скрежет, а подсознание начинает обратный отсчет до истерики. Обездвиженная испугом, я не шевелюсь, только еле-еле верчу одеревеневшей шеей и издаю тихие стенания, достойные озвучки любого из хорроров.

– Вроде все… – в целях утешить себя говорю вполголоса, будто боюсь сглазить и вновь пережить испытанный ужас. Подбирая ноги с пола, я словно дарую себе защиту хотя бы снизу и располагаюсь – теперь уже в добровольном порядке – в промежутке между Маркусом и спинкой, находя в тесном пространстве убежище, в надежности которого по-прежнему ходят внутренние сомнения, но не озвучиваю ввиду отсутствия других вариантов. – Это ты подговорил Бьянку? – неимоверно нуждаюсь в подтверждении безумной, но все объясняющей догадки. В иные версии просто не могу поверить, пока сверху не набрасывается не так давно спасающее меня покрывало, а слух не вспарывает мой крик, бесконечный и истошный. Ору до сиплого кряхтения в легких, конвульсивно машу перед собой руками, сбрасывая с себя ебаный плед. Что-то говорю – так кажется, ведь из меня не вырывается и звука: бессильно перебираю губами. В подсознании мелькает приговор: онемела или стала заикой. Заваливаюсь на бок, тяжело дыша и прижимая ноги к груди. Трясусь и матерюсь нечленораздельно, переживая глубокий, тотальный пиздец. Немыслимо страшно. Из оцепенения выводит не сразу узнаваемый голос Бьянки, и я шепчу тихо-тихо: «оно здесь?» Таращу на Фальконе глаза и продолжаю почти неслышно: «кивни, если да». Впрочем, постепенно приходит осознание появления домработницы уже при включенном свете и ее сбивчивых оправданиях Маркусу на итальянском, в которых различаю знакомых слов аккурат нихуя, поэтому молчу, приходя в себя. Что говорит – не догоняю, но достаточного одного – причина кроется в Бьянке, и я не утруждаю себя понимать, как именно та ебанула дверью, что-то разбила и поцарапала. Списываю на нее буквально все и довольствуюсь стремительным разрешением и обещанием убраться, наконец, восвояси и не провоцировать меня на суицид.

– Чтобы еще раз я согласилась с тобой ночью на что-то, кроме секса, – угроза-предупреждение по большей части направлено самой себе. Горький вздох мученицы – подведенная черта ночной выволочки, которую спешит растушевать бросившийся мне на ноги кот, возомнивший мои колени плацдармом для отдыха на грядущие часы. Перебраться наверх желание отпадает крепко с уходом Бьянки, как и просвечивающая здравым смыслом идея все-таки обойти квартиру для достоверности порядка, еще раз перепроверить и обнаружить долгожданное и такое ценное нихуя. Однако Чирик, обосновавшийся на мне, отсекает все пути с дивана, и я предлагаю Маркусу по собственному побуждению продолжить просмотр Синистера, приобретшего характер засадного детектива, концовку которого узнать уже просто необходимо. – Я вряд ли усну в ближайшие сутки, – объясняю рвение вернуться к фильму, почему-то не принимая во внимание шанс переключиться на что-то более спокойное и щадящее нервы. Любой сюжетный поворот теперь вряд ли переплюнет предприимчивость Бьянки ночью. Почесывая за ухом кота, я нахожу в себе утраченную способность расслабиться и разомлеть в тепле, кутаясь пожеванный криками плед. Но слишком резкий переход к безмятежной лежке в течение оставшегося часа не мог не обойтись без повторного глухого стука со стороны кухни, а я ведь следила во все зенки за подъемом Бьянки по лестницы и наверняка расслышала бы ее грузный спуск. Медленно перевожу взгляд на Маркуса в ожидании худших предположений, однако вижу его полную безучастность к происходящему ввиду подкравшегося сна. – Маркус, – негромко окликаю и задеваю ногой, – там снова что-то ебнулось, и это не Бьянка, – многозначительно смотрю, – и не Чирик, – указываю подбородком на кота, –  Джойнт? Отвечаю сама себе и отстаю от Фальконе, возвращаясь к экрану и кусая ноготь большого пальца, отчасти завидуя Маркусу, что не могу так же легко предаться дремоте и вырубиться. Только на финальных титрах меня пробирает первый нервный зевок усталости. По разбредающемуся по углам сумраку замечаю поднимающийся за окнами рассвет и слезаю с дивана, отпуская рвавшегося последние минуты на свободу Чирика. Подхожу к панорамному окну и складываю ладони козырьком, всматриваясь в серый утренний город. Меня тянет влево, и я ползу по стеклу щекой, как неожиданно под ногой хрустит пластмасса, а я щурюсь от рези в пятке. Пульт, блять. Поднимаю и наблюдаю трещину на корпусе. Разглядываю, подставляя слабому свету, не боясь задеть неработающие, ранее протестированные бесполезные кнопки. Пальцы соскальзывают на неведомую мне комбинацию, и колонки взрываются трескучим шумом с включенного на экране дикого японского канала с характерным буйством поебени их реалити-шоу. Без минимального желания вникать я уже вплотную подхожу к телевизору, тыча по пульту. – Сука, я знаю, что ты работаешь! – диалог с пультом выходит крайне неконструктивным, и, приникая к плазме, пытаюсь убрать с экрана двух миловидных японок, надрачивающих на скорость партнерам под задорную музыку.