Время превращается в плоский круг, потертую тарелку с засохшими каплями жира на каемке и сколотым краем. Кто-то лениво вращает посуду по своей оси, перекатывая остатки иссыхающих сил по донцу, надеясь на их ближайший исход. Все держится на невидимых нитях надрыва, естественного или навязанного. Последнее скорее касается меня. Я поневоле оказываюсь заложницей положения, вступая во внутренние противоречия и добровольно вставая под тяжелый хомут чужих забот. В моем расположении не один шанс откреститься, отмахнуться или хотя бы уклониться, податься в финте безучастия чуть в сторону, но, напротив, выступаю лицом опрометчиво заинтересованным. Чтобы поломать голову над причинами, находится свободный час-другой. Терпящие изменения на протяжении последнего года приоритеты касательно семьи, словно тектонические плиты, движутся едва ли заметно, но в конечном счете ощутимо, если оглядываться на пару лет назад, а то и десятилетие. Прежде броское пренебрежение растворяется в неуловимом переосмыслении ценностей, которые, по моему мнению, и вовсе рождаются на пустом месте клокотавшего водоворота отрицания всего подобного. Не мытьем, так катаньем. Минувший год успевает вспороть не только жизнь, казавшуюся когда-то чем-то обычным и предопределенным заранее, но и заложить основу для коренных изменений. Наверное, в первую очередь осознание принадлежности, неясной и расплывчатой. Нестабильной настолько, что на каждый сезон приходится закидывать новый якорь в надежде зацепиться за крепкий фундамент, нежели впустую держаться за зыбкий и обманчивый ил, рано или поздно растворяющийся с горьким осадком и оставляющий на попечение отнюдь неприветливого течения. Подобие постоянства сомнительно быстро я обретаю в доме Маркуса, в котором не чувствую возможного отторжения, неприятия. Находится место, будто меня и ждавшее – чем чаще повторять на ночь, тем быстрее внушаешь себе смягчающие мысли, ведь идти некуда, а последний опыт скитаний с претензиями на удачу наебал без послаблений наперед. Взаимная симпатия с детьми, завязавшееся приятельство с Бьянкой и крепнущее пребывание у Фальконе в фаворе – три кита-основателя наступающего благоприятного фронта. За короткий промежуток времени я набираю себе ванну из неосторожно надуманной лжи – мыслей, что когда-нибудь впишусь в эту семью недостающей деталью, утерянным пазлом в мозаике. Известие о смерти отца Маркуса как некстати вовремя раскидывает по местам, обозначая меня далеко не частью – лишь атрибутом с набором незаменимых функций в одном лице. Занять детей, чтобы не мешались под ногами; послушать причитания Бьянки, выражая невиданное единомыслие; да сам Фальконе как необъятный и сложный блок задач. Универсальное средство. Панацея. Повод возгордиться собой, но внутри селится глухое разорение без напрашивающегося нетерпения бед посторонних. Отголоски прошлой назойливой страсти занять ведущее значение в жизни брата, контакты с которым свелись к минимальной точке в пределах разумного. На себе зализывать ран не находится, и я неосознанно принимаюсь пломбировать всеми возможными способами окружающих, в охотку соглашаясь уже с чем попало, будь то приглашение Маркуса слетать с ним в Сан-Франциско или безобидный каприз Катрин.

– Да, поеду, – мой кивок скованный, не в пример кроткий обычному поведению. Заламываю руки в неудобстве, я сижу на застеленной, но помятой кровати вполоборота к входу, выбрав точкой внимания стрелку нервно тикающих настенных часов. Вопрос, заранее предполагающий ответ, застает меня врасплох. Мое присутствие на том побережье выразится в абсолютное ничто, кроме застолбленного койко-места, в котором Бьянка нуждается сильнее. Максимум от меня – безмолвные соболезнования, нежели потребности горем убитой женщины попрощаться  с усопшим лично. Из ее несвязных, разбавленных слезами историй я вряд ли соберу цельный рассказ. – Для нее это важнее, – аргумент против выходит слабеньким; высказывается больше в толерантную защиту Бьянки, чем в мое желание увильнуть и отказаться. Крупицы причин сказать все же беспрекословное «нет» так и не собираются в твердое ядро позиции и распыляются в туман неопределенности, как только я сидя разворачиваюсь к Маркусу полностью. – Ты всерьез хочешь взять с собой меня? – тем не менее предаю его слова сомнению, убеждаюсь, что я не ослышалась. Переспрашиваю, будто не он является инициатором просьбы, а я напрашиваюсь в дорогу.

Сборы нарочно растягиваются во времени. Перед глазами маячит заплаканное и отекшее лицо Бьянки, и смахнуть морок удается только столкновением с ней же, наяву невольно отводя глаза и влево, и вправо, лишь бы не встречаться взглядом. Некогда всеобъемлющее понимание друг друга распадается на множество невербальных обид. По большей части я их выискиваю сама, чтобы осудить и оправдать себя тут же: решение оставить женщину в Филадельфии принадлежит не мне, я лишь снова косвенно вовлекаюсь в события, в которых значимой роли мне не уготовано. Мечты о возможном хладнокровии и выдержке идут крахом. Уже через час после рокировки я уговариваю Маркуса сжалиться над Бьянкой, более старательно подбирая причины ее захватить. Первая и самая главная – держать под вниманием, хотя бы вскользь присматривая за ней. Куда хуже оставлять совсем одну без призора. Варианты разнились красочностью: от необдуманной предприимчивости полететь самой до полной потери рассудка на почве острых переживаний, если не усугублять. В первую же четверть суток после отъезда та примется начищать квартиру до блеска, а после пойдет по наклонной, и лучше направить наверняка неистощимую в ближайшем будущем энергию на пользу. Вряд ли на похоронах не понадобятся лишние руки, да и Бьянка с обострившимся синдромом порядка примется за любую работу. Поле деятельности в Сан-Франциско куда шире. На крайний случай я готова сложить с себя часть обязанностей и передать детей на временное попечительство. Впрочем, более вероятно обратное.

– Пора ехать, Маркус, – вместе с Бьянкой одновременно выступаем в гостиную. Она – с вещами, я – держа в обеих руках ладони готовых к перелету Доминика и Катрин. Короткая беседа о сути поездки в переводе на язык попроще успевает состояться чуть раньше, объяснить детям на пальцах, чего от них ждут, удается легче, чем вбить в голову Бьянки наказы помалкивать, пока не пересечем границу Калифорнии или не приземлимся. Установленные программы «минимум» и «максимум». – Иначе машина уедет без нас, и Бьянка затопит нас всех горючими слезами, – призывая Фальконе подняться с места, делаю расчет больше на впечатление детей: Катрин в шутку морщится, воображая, какова домработница на вкус, и закрывает свободной ладошкой лицо, утыкаясь ко мне лбом в бедро. Я с укором поворачиваюсь в сторону женщины и тороплюсь на выход. Снаружи сетка дождя полосует небо. Свет серый, однотонный. Из красок – с горем пополам и, очевидно, временно успокоившаяся Бьянка, державшая наготове последний чистый платок, намереваясь сокрушаться, если не сдержится, в него. Разместившись в салоне, я закрепляю Доминика за ней. Отвлечется, может быть. Одумается. Надежды возлагаю чересчур большие, но чаяния поддерживает мое же безвыходное положение. Взваливаю ответственность на себя еще и за Бьянку. Культпоход отряда с вожатой сомнительной репутации. Все прикидываю в уме, насколько хватит женщины без слез, забывая, что ко мне этот вопрос применим тоже.

– Как долго лететь до Сан-Франциско? – задаю вопрос вслух, не обращаясь толком ни к кому, но подразумевая Маркуса. Донимающего любопытства как такового нет, скорее молчание натирается неприятной мозолью в тишине, ведь уже раздаются всхлипы обратного отсчета до новой истерики. Средний степени интерес, благодаря которой и сформировался столь быстро, обуславливается смутным представлением о расположении штатов. Катрин просится на колени, и я аккуратно усаживаю ее к себе, позволяя ей воодушевиться игрой с моими волосами, путая их и заплетая в косички разной толщины и формы. – Там вроде теплее, – увязавшаяся за нами мрачная атмосфера из квартиры не мешает делиться скудными знаниями, почерпнутыми из проебанного школьного курса географии, – и океан есть. Да, Катрин? Видела уже его?

Сублимирую крупицы предвкушения предстоящего полета в непрерывный разговор, оставаясь вплоть до посадки в Сан-Франциско окрыленной на уровне простодушного энтузиазма. Перелет первый в жизни, о чем признаюсь без смущения, упоминая, что мой западный предел – Ланкастер, турне куда покрыто мутью минувших десяти лет и цепью превосходящих по значимости событий, однако все меркнет перед бесконечными шестью часами и глубоким недоумением ввиду количества свободного времени. Ожидание в пути – убийственно, и нещадная чесотка безделья просыпается еще в машине. Болтаю без умолку, успевая растормошить и Бьянку, опрометчиво принявшую обет молчания и увечного вытья. Впервые за последние сутки я слышу от женщины членораздельную речь. И я, распаленная триумфом, приступаю к преследованию Маркуса и детей насчет деталей пути по воздуху. Нюансы регистрации и досмотра – Доминик и Катрин отвечают наперебой, соревнуясь наперегонки, кто быстрее просветит меня незнающую, но только лишь слегка подыгрывающую. Впрочем, провозглашенное бесстрашие перед дорогой по приезде в аэропорт блекнет, и решимости убавляется с каждым пунктом контроля. Пытаюсь скрыть подступающую тревогу, отшучиваясь по поводу и без, что и выдает меня с потрохами – смеюсь чересчур громко, и дети тут же выводят меня на чистую воду, заявляя во всеуслышание: «а Сири боится!»

– Да совсем я не боюсь, – я отмахиваюсь, закатывая глаза к потолкам без начала и конца и недоверчиво искоса поглядывая на взлетные полосы, видимые будто со всех точек обзора в здании, куда ни посмотреть. И в объявленной игре «заеби Сиерру Пратт» не участвует только скисшая пуще прежнего Бьянка, а я тщетно силюсь найти иной объект внимания для всех Фальконе, вместе взятых, лишь бы избавиться от нескончаемых подъебов. Ленивые мольбы прекратить так же искусно игнорируются, как я пытаюсь поторопить секундные стрелки часов, пока, наконец, не оказываемся на борту самолета. Бросаю себя в мягкое кресло, подкупающее удобством и маневренностью составных частей: добрые пятнадцать минут занимаюсь изучением возможностей седалища, наверняка способного трансформироваться в Бамблби. Под порицательный взгляд стюардессы оставляю место в покое, но не надежду обнаружить заветную кнопку или рычаг, и широко оглядываюсь, как клошар в Версале, подмечая, куда можно приткнуться и чем воспользоваться, раз придется коротать здесь четверть суток. – Здесь что, еще и наливают? – короткое риторичное удивление быстро теряется в сноровке запроса налить и себе: соглашаюсь на первое предложенное вино, поддаваясь нетерпению испытать все совершенства бизнес-класса или страху напороться на отказ, если выбирать долго. Цепляюсь глазами за неизвестную мне марку, инсценируя сложным невозмутимым кивком полную осведомленность в содержимом. Пробую не спеша, смакуя вкус и мало чем отличая тот от привычного мне кьянти.

– Я ебала эти правила, – на третьем часу полета я затекшим кулаком размазываю щеку в борьбе со сном и турниром петанка на французском без перевода и субтитров, найденным среди бесчисленных роликов. Методом перебора дохожу до четырехчасового видео без спортивного интереса и несущего смысла никому, кроме сведущим, но упорно вникаю в сущую ебанину из бросков шариков в другой шарик, только побольше и другого цвета. Выключить или найти что-то более увлекающее – лень. Повернуться на другой бок и размяться – тем более. Кое-как раскрываю ладонь и пальцами провожу по лицу, прогоняя сонливость. В этом своевременно содействует Маркус в инициативе покинуть места с явной целью внести интимный колорит в долгий и уже успевший наскучить полет. Назревающий побег уместен и находчив – мне не занимать предприимчивости в накинутом побуждении и провокации. А остаток пути кажется не таким уж и пресным.

– Все ждала представления твоей матери, – набросанный портрет Селии идет в разрез с причиной визита, но воспоминания новогодней ночи невольно наталкивают на веселые мысли. Я ерзаю в кресле, все еще ощущая под собой холод столешницы в уборной. – До взлета, – несколько поздновато обрисовывать риски. Правда, чуть позже я догадываюсь об истинной сути заблаговременного предупреждения. – Ну спасибо, – ответ служит и на стеб в том числе. Я с отвращением пару секунд слежу за происходящим на экране и отцепляю взгляд в пользу спящих детей. Пережитые мгновения раскаяния от стремительного и необдуманного согласия безвозвратно растворяются в протирающей глаза Катрин, медленно потягивающейся и решившейся перебраться на свое место. Я же приникаю к иллюминатору, лбом упираясь в стекло и всматриваясь в густое темное небо. – Отказываться уже поздно, да?

Посадка дается тяжелее: закладывает уши и мутит. На первых шагах в Калифорнии я подстать пожухлой Бьянке, бесполезно проспавшей все часы, проведенные в самолете. Однако быстро вздребезгиваюсь благодаря холодному, но плотному воздуху. Замерзаю до дрожи. В тумане увязают все представления о солнечном и ясном Сан-Франциско: между восточным и западным побережьями разницы ровно нихуя. Проворно забираюсь в подогнанную машину, но тут же сбиваюсь с толку сальными заискиваниями. – И за маленькими девочками тоже! – на выручку приходит Катрин, избавляя меня от ответа детским бесхитростным и в то же время серьезным заявлением: – Сири уже занята!

Указательный палец вверх плюс сосредоточенность на лице вкупе с напущенной строгостью равны безукоризненной солидарности с дочерью Маркуса сквозь смех. Вопреки ожиданию склизкой дороги до конечного пункта, время летит незаметно. Успеваю согреться и расслабиться, размякнуть, то и дело зевая, а после нехотя вылезая из салона порядком уставшей и вымотанной перелетом. Мечты о постели и желанном сне дробятся при виде той, о ком сказано так мало, но так смачно. Редких, но метких упоминаний Фальконе о его матери достаточно, чтобы уяснить главное – тесные контакты ни к чему, а потому держусь в сторонке. Не тороплюсь идти вперед, кружа вокруг да около, пока Катрин и Доминик милуются с бабушкой. Прикидываю в уме, как миновать без последствий момент вынужденного знакомства, пускай и заключенного в коротком обмене взглядами. Нахожу якобы компромисс, максимально удобный для себя, забываясь, что сейчас едва смогу повлиять на необратимый процесс: Селия меня все-таки замечает и всматривается. А я пячусь. И вроде как уворачиваюсь, невзначай вспоминая, как выглядит та фотография, отосланная около трех месяцев назад. Расплывчатые черты лица, лохмы и потертая куртка в довесок еле-еле складываются в картинку, но куда мне. В ту ночь я еле-еле высмотрела у Маркуса свое изображение, а Селия либо обязана феноменальной памяти на лица, либо изучила мое вдоль и поперек, что сейчас не может не остановиться и решительно идти навстречу. Бью себя по лбу в разыгрываемом приступе беспамятства: «забыла в машине». А что забыла – уже похуй, обхожу додж и даже открываю дверь, пристально следя боковым зрением за женщиной, категорично настроенной разглядеть меня поближе. Увиливаю в противоположную сторону и – мое счастье – Доминику надоедает топтаться на улице, и он подрывается в дом. Тут же вспоминаю о первостепенном долге любой няне – следить за детьми, и кричу уже на бегу: – Доминик!

Расклад на остаток вечера быстро становится понятен: поздний ужин и короткая ночь перед похоронами. За столом Селия в мою сторону молчит, только смотрит. Делаю напрашивающийся вывод, что какие-никакие объяснения от Маркуса она получить успевает. Не нахожу причин влезать в ведущийся разговор и ковыряю наряду с вилкой взглядом тарелку, клюя носом от усталости и потери аппетита. В шаге от перманентного состояния Бьянки, разрывающейся от желания разреветься и закономерного отсутствия слез. Зрелище не то жалкое, не то несчастное. Получасом позже безмятежно укладываю сперва Доминика, затем Катрин, засыпающих на ходу и подающих отличный пример последовать спать в отведенной мне гостевой комнате. Тороплюсь переодеться и закрасться под одеяло, как прикосновение чужой подушки снимает сон напрочь, и я в бессилии валяюсь с полчаса точно, о чем говорит время на экране, проверяю который ежеминутно. Блять. Ворочаюсь с бока на бок. Кладу подушку на ухо, под ухо, рядом с ухом. Никак. Поднимаюсь и босиком, на цыпочках, выбираюсь тихо из спальни. С трудом ориентируясь в веренице комнат, я пропускаю детские и намереваюсь заглянуть к Маркусу, но прежде забредаю, как нарочно, к Бьянке: приоткрываю дверь и слышу все ту же песню плача. Жмурюсь и предельно мягко закрываю обратно, на второй раз оказываясь удачливее: – Маркус? Ты спишь? – захожу, не дожидаясь ответа, и залезаю к нему в постель, откидывая до пояса одеяло и садясь на него сверху. – Мне не спится, – и жалуюсь, и констатирую одновременно, упираясь ладонями в его грудь и нависая над ним. Подаюсь слегка сначала вперед, затем назад, после сползаю ниже, исчезая под одеялом с головой. И тебе теперь тоже.

Дробь бешеного будильника рывком выворачивает наизнанку и крошит сон на драные клочки яви. Подъем в шесть утра еще вчера кажется чем-то эфемерным, ирреальным и далеким. Не воспринимаю всерьез последствия бессонной ночи, иссякая в оставшихся после перелета силах и разнузданном желании, просыпаясь пустой, а с каждым припадком звонкого скрежета наполняясь вялой ненавистью и жухлой яростью к утру, рассеивающимся сумеркам и необходимости подниматься, на что сама же подписываюсь ранее. Упираясь лицом в служащую убежищем для глаз и ушей подушку, глуша дребезжащий лязг и заклиная его стихнуть, а там и проклинаю себя за столь быстрое и необдуманное согласие, повлекшее за собой череду последствий, венчает которую тяжелое и невыносимое пробуждение. И это – предисловие. С глухим стоном переворачиваюсь на бок, лицом к Маркусу, разлепляя один глаз, и сквозь маленькую щелочку вижу: в бодрости и оптимизме на сегодняшний день мы с ним солидарны до пизды.

– До послезавтра, – глухо и хрипло поправляю, смазывая окончания и превращая помарку в страдающее горе по изгнанному сну. Не встану. Рука сама протягивается вперед в попытке щелкнуть пальцами и обратить на себя внимание в немой просьбе стрельнуть сигарету, но выдерживает от силы пару секунд: в бессилии падает камнем на пожеванную ночным пассажем постель. – Зачем… так… рано… – жалуюсь на трех вдохах, собирая голову в кучу и задумываясь об острой нужде спешить и торопиться хоронить тех, кому уже все равно на часы и сроки. Подчиняюсь условностям и принуждаю себя подняться на локотки, заинтересовываясь куда более дельной мыслью прихватить собой шкалики текилы. – Там? – слабо киваю подбородком в угол, отведенный под неразобранные вещи, и запоминаю место, куда буду обращаться чуть позже. Накануне вполуха слушаю о чужих планах на день и строгом распорядке, расписанном по минутам, а потому опасаюсь прикидывать, сколько отведено времени, чтобы раскачаться и собраться самой, а потом детей. Те всплывают обязательным приложением ко всем моим делам, вопреки прежним ожиданиям, вызывающим пристрастие и удовольствие, чем занимаюсь в охотку, исключая моменты немощи и отрицания любой инициативы выбраться за пределы кровати. Вскочить и ахуеть, разом проебывая всю сонливость и косность, провоцирует появление Селии с подготовленной затрещиной. Слышу больше, чем удается видеть, но вмешиваться не решаюсь, как отсвечивать, молча и урывками наблюдая за сценой. А через минуту вовсе завидую Маркусу, съебавшемуся из комнаты, оставаясь с его матерью наедине. До ее появления успеваю натянуть лишь футболку на голое тело, так и встречаю, едва ли выдерживая гнетущий и нетерпимый взгляд, окидывающий с ног до головы с немым презрением. Стою, будто оплеванная, с нежеланием спросонья нарваться, но и мириться с безъязыким клеймлением не могу. Резко наклоняюсь вперед, подбирая скомканное у левого края постели белье, дергано натягиваю и просачиваюсь мимо Селесты, рассчитывая что-то бросить в объяснение, но буквально выбегаю наружу.

– Катрин, подъем! – влетаю в комнату, бросаясь к окнам и раздвигая с громким шуршанием шторы. Вторгаюсь в тихое пространство с шумом, спасаясь от удушающего диктата безутешной вдовы, точное знакомство с которой вершится только-только, и никак не вчера. Зараженная авралом, если не взъебанная пятиминуткой зрительного контакта, я вовлекаю в запарку сонную, ни в чем не повинную Катрин, поторапливая умываться, а там заглядывая и к Доминику, успевая заскочить в душ самой, лавируя между медлительными поутру детьми, очнувшихся вскоре от запаха еды. За столом сажусь рядом с Маркусом, выискивая способ отдать ему должное в его кратких очерках матери, принятых мною на заметку чересчур поздно; впрочем, как их применять в дальнейшем – тоже не ебу, зато сметаю завтрак с тарелки быстрее, чем предметно осознаю кулинарные изыски Бьянки. Оставшись без дела, вхолостую силюсь разговорить Фальконе, врезаясь в глухую стену его отсутствующего настроения, сдаваясь под конец и умолкая, давая себе временную передышку и активно слушая детей, незаметно запуская руку под стол, ладонью пробираясь дальше, к Маркусу, и ниже, напоминая о себе в ином ключе.

– Что вы там делаете? – мою игривую предприимчивость прерывает наивный вопрос Доминика, нечаянно уронившего вилку и стремглав соскочившего со стула на пол в поисках прибора, а нашедшего нас. Тут же теряюсь, стремительно отнимая руку и пожимая плечами, подбирая предельно простую и объясняющую отмазку, как на помощь приходит Бьянка, рукоплеща в недовольстве от испачканной вилки и спеша вручить Доминику начищенную до блеска замену. Остаток завтрака провожу с чашкой на весу: медленно попиваю без нужды догнаться кофеином, давно распрощавшись сонливостью и лишь прикрываюсь кружкой от выжигающего все нутро взгляда Селии, превозмогая лютое желание запустить ею в брюзгливое ебало. Вновь пасую первая, исключая Маркуса и детей, умыкнувших из-за стола быстрее, чем я остаюсь в обществе Селесты и Бьянки, а с последней в довесок сталкиваюсь, теряя хватку и роняя чашку. Та разбивается вдребезги под остервенелую трель на итальянском, воспринимаемым мною как сатанинский лай. – Нихуя не понятно, – вваливаю максимум неизвестного ни мне, ни кому-либо акцента, бездарно и в то же время намеренно подражая иностранной речи, помогая Бьянке юрко собрать осколки.

На второй минуте панихиды исправно сдерживаемые в узде ошметки мотивации разбегаются по пустым скамьям дальней от алтаря части центрального нефа и скачут по ярусам в поисках конкретного интереса. Лишенная по воле Селесты присмотра за детьми, я оказываюсь предоставлена самой себе, не видя нужды допекать и маячить на виду случайным гостем, едва ли необходимым на сегодняшней мессе. Оправдание уважить чужое горе, не привлекая внимания, кроет неловкость и зудящее замешательство, понукающее то и дело обращаться к нерасторопным часам, ход которых близится к нулю. Возникшее мимолетно любопытство подступиться и, возможно, поучаствовать умерщвляется мерещащимся мне зырканьем из-под черной вуали в мою сторону, и я вполне обосновываю свое пребывание на задворках службы, успевая даже единожды отлучиться на улицу, вскрыть один из прихваченных миньонов и тут же прикончить, возвращаясь в базилику куда увереннее и решительнее, замышляя выйти проветриться еще пару раз. Прощаюсь с усопшим на свой лад, воображая с оживших предположений, каким был при жизни отец Маркуса, раз сейчас могу наблюдать его самого, мать и детей с возникающими попутно вопросами об их семье в целом, крутящимися на языке вплоть до самих похорон с паузой на дорогу до кладбища.

– Я начала без тебя, – признаюсь в необходимости облегчить непростой день, останавливая Маркуса при выходе из машины, позволяя всем собравшимся пройти вперед и оставить нас позади, одергивая подол темно-синего платья от складок и старательно избегая вида стоящего рядом мрачного катафалка, удаляющейся кропотливо процессии, силуэта серых надгробий и прочих атрибутов до чего же скверного места, не испытывая и толики ощущаемого всеми спокойствия и умиротворения. Необъяснимая тревога без подспорья в страхе или ужасе перед покойниками, скорее подкрадывающееся чувство неизбежности и неминуемого исхода подстрекают выпить больше, чем нужно, а ведь еще в Филадельфии рассчитываю пережить пару дней ввиду смены обстановки незаметно для себя, но вероломно застреваю и вязну, с трудом дожидаясь следующего часа. – И не подумала, взяла с собой мало, – всерьез опасаюсь истощения и без того скудных запасов, вмещаемых в скромную сумку, опустевшую за последние минуты на половину, с жалостью подозревая, что и не хватило бы и бурдюка. Пряча пустые бутыли в салоне, честно надеюсь опоздать к началу погребения, максимально сокращая время своего дежурства, поочередно поглядывая на людей, но и здесь напарываюсь на затянутый наеб. Держусь поодаль, постепенно отслаиваясь и отходя дальше, вычитывая имена на могилах, даты рождения и смерти, лапидарные эпитафии, складывая руки на груди и болтаясь рудиментом к основной массе. Совершив неспешный круг в малом радиусе, задерживаюсь у имени Карлоса Фальконе, быстро посчитав годы жизни и невольно обернувшись на Маркуса, смутно припоминая вчерашние горячие словесы Селии. Впервые с выхода из дома увлекаюсь поиском смысла, хотя бы связности и подобия существа, беря целью разузнать о брате Фальконе чуть больше, чем удается собрать и выудить из тех вброшенных обрывков, не имея за собой наболевшей потребности быть в курсе, просто взыгравшая корысть чем-то себя занять. – А что случилось с Карлосом? – спустя затяжные зачитанные молитвы и брошенные цветы на опущенный гроб я определяю наугад момент  утолить свое любопытство, мучаясь от дотошных вымыслов и домыслов; окликаю Маркуса со спины, подходя ближе, но указывая в сторону надгробия.

Краткий и прицельный по моим бесхитростным домыслам ответ предопределяет глухое молчание и внутренний подрыв заскользившего самообладания, нахлебавшегося текилы и тюкнувшегося в голый факт о смерти Карлоса. Слабый поворот мгновенно затекшей шеи на Маркуса – я в последнюю очередь с усилием отвожу неудобный взгляд от выбитого на аккуратной плите имени и безучастно смотрю на Фальконе, словно сквозь него, улавливая малоутешительные детали и отчего-то побаиваясь вновь возвращаться к надгробию. Передернувшиеся плечи заставляют выпрямиться на секунды осознания и сдаются, опускаясь вновь под конец недолгих пояснений. Утоленное любопытство скорее стесняет в поступках и отклике, нежели толкает на подробные расспросы и разговор, очевидно растерявший все смыслы его продолжения. Ограниченный парой минут ясный минимум образует на языке крепкий узел, повязавший будущие намерения постичь и усвоить все подноготные семьи Маркуса. Отчасти жалея о своем интересе, я обхожусь без излишней дотошности в подбивающих край похорон словах и опасаюсь еще больше увязнуть в лишних для себя обстоятельствах. Принятое верное решение отнестись к услышанному проще полно самонадеянности и тут же тонет в разошедшихся мыслях, в которых я красочно перекладываю известный сценарий на Тима с неизбежной развязкой, сквасившей мое лицо похуже собравшихся здесь распухших в горе рож.

– Осталось дожить до вечера, – угрюмо отпускаю вслед Маркусу, оглядываясь на беспокойно моросящую к машине Селию. Прежде возросшее нетерпение покинуть кладбище оборачивается желанием задержаться здесь подольше; может быть, остаться навсегда, лишь бы не садиться в один салон с матерью Фальконе. Та неотвратимо подбирается ближе, а я невольно пячусь назад в отрицании будущей компании, несмотря на взбухшую от слез Бьянку и неутомимых детей, почуявших под финал церемонии больше свободы в рамках чужого траура. Здравая мысль втроем отправиться в город и проветриться загибается и дохнет в зачатке под наброшенной удавкой травящего настроения скорбно молчащей Селесты. 

– Катрин, беги в дом, я скоро подойду, хочу прогуляться, – бегло объясняюсь дочери Маркуса, почему мнусь снаружи и не тороплюсь оказываться в коробке, пускай и просторной, в полном распоряжении вездесущей вдовы, уже проникшей за дверь, но гнетущей редкостным ощущением присутствия со всех сторон. Будто окончательно цепляю заразу по пути с похорон и чувствую источаемое паскудство изнутри, не в силах заставить себя зайти следом. Под предлогом перекура провожаю с тоской внедорожник, слишком поздно смекая о шансе отсюда съебаться. Тушу окурок о последнюю ступеньку и туда же водружаю опустевшие бутылочки из-под текилы, грудой выгребая те из сумки и выставляя ряд на манер молочника-аккуратиста. Звонкий перебор стекла вдруг обрывается на затерявшемся нетронутом миньоне, удачно завалившемся на дно порвавшейся подкладки. Спустя минуту уже не так мерзко, но внутрь по-прежнему не тянет. Не видя причин себя уговаривать, отступаю назад, задирая голову и складывая ладони козырьком от бьющего по глазам яркого солнца, к полудню разогнавшего облака и рисующего вокруг относительно приемлемый образ Сан-Франциско из ассоциаций. Не Золотые Ворота, но вполне сносно для претенциозного района вокруг. Имея все риски и надежды потеряться в чужом городе, я не спеша направляюсь по правой стороне улицы, млея от разгулявшейся погоды и текилы. Куда глаза глядят, а те слипаются и напрашиваются на сон. Первый и последний аргумент развернуться, чтобы упасть в койку и проспать до самой Филадельфии. Резон выспаться отзывает любые доводы не сталкиваться с Селией, и я возвращаюсь с большей охотой, чем могу вложить в быстрый шаг и поиски нужного дома.

– С хуя ли здесь происходит? Это мои, блять, вещи, – почти убеждаясь в везении не повстречаться с Селестой на пороге или лестнице, я встречаю полоумную мать Фальконе в отведенной мне комнате за скрупулезным сбором малой части разобранных вещей, как правило, хаотично разбросанных в пределах гостевой спальни. Цель уложить тяжелую голову после бессонной ночи и невеселого утра на подушку давится титаническим ахуем от моего предстоящего выселения. – Серьезно? – нетвердым шагом я обхожу безукоризненно убранную постель и вынимаю из сумки последнюю исполнительно сложенную футболку, комкая и бросая в изголовье. – Это, блять, смешно, – без злости я честно пытаюсь охватить нетрезвым умом инициативу Селии меня выдворить, ища предел маразм ебанувшейся старухи, упрямо продолжающей мои сборы. Мой комментарий пропускает мимо, и я наблюдаю в ожидании новой планки пиздеца.

– Сколько Маркус тебе платит? – дожидаюсь быстро. Ее вопрос после взаимного упорного молчания стопорит и вынуждает податься вперед в беззвучном, но потрясенном «что вообще?», на который она достает и отсчитывает навскидку наличку, вручая мне положенный заработок. Принимаю и мельком перебираю, останавливаясь на последней десятке с крайне обиженным видом.

– А за минет?

– Сири! А тебя везде искала, – Катрин подкрадывается сзади, обнимая за колени. – Я хочу тебе кое-что показать. Почему nonna у тебя в комнате? – искреннее непонимание мешается с моей проявленной озадаченностью к вопросу Селесте.

– Бабушка собирает мои вещи, потому что хочет, чтобы я уехала, – огорченно развожу руками перед ребенком, жалуясь на паршивое гостеприимство. – Но сейчас бабушка поймет, что уезжать мне не нужно, правда, Катрин? Ты же не хочешь, чтобы я уехала? – присаживаюсь на корточки рядом и подхватываю на руки в благодарность за резкое «нет», адресованное Селесте.

– Детям нужна их мать, а не ты, – сухо чеканит, глазом не ведя на голос и мнение Катрин. – Где Лилиан? Она видится с ними? Не успел развестись, portato a casa una nuova troia.

– Катрин, сходи к Бьянке, узнай, как там ужин, – тихо отсылаю девочку прочь, мягко спуская с рук и поднимаясь на вдохе. – Не ебу, где Лилиан. Зачем им такая мать, которой похуй на своих детей? Ни одного звонка или приезда, – категоричный отзыв в сторону бывшей жены Маркуса пронизан отсылками к Ханне, точь-в-точь поступившей подобным образом мной. Делясь неоспоримыми соображениями с Селией, отчего-то надеюсь на солидарность после озвученных фактов проебов Лилиан, однако встречаю еще большее презрение к себе.

– Бедные дети, – сожаление, продушенное злобой ко всем остальным. – Vattene!

– Ага, оревуар! – раздраженно бросаю в удаляющуюся спину и захлопываю дверь. Будто мучаюсь от чесотки, купаясь в душке беседы с Селией, и не нахожу себе места, тем более сна, упрямо забираясь под одеяло в платье и ворочаясь без толку около получаса. Наконец выбираюсь, выполняя завет Селесты, на улицу, помещая себя на облюбованные входные ступеньки, находя спокойствие в одиночестве. Изредка подсчитывая проезжающие мимо автомобили, я лениво выкуриваю от нечего делать остаток пачки с перерывом на визит Бьянки, предупредившей об ужине, а после – неравнодушно принесшей на тарелке остывшего цыпленка и крошечную панна коту. Из уважения к Бьянке и первозданного голода сметаю без раздумий при ней же и благодарно отказываюсь вернуться. Погода хорошая, воздух свежий, лестница удобная. Так провожу часы или минуты, не следя за временем, выстраивая чудо архитектурной мысли из скуренных до фильтра бычков и закопченных слабым огнем зажигалки бутылей, неизменно возвращаясь к словам Селии о Лилиан и ее детях, не видевших мать с момента развода, но беспрестанно о ней спрашивающих. О самом разводе и абсолютном отсутствии Лили знаю постыдно мало, едва касаясь неоднозначной темы с Маркусом, самостоятельно наделяя бывшую жену Фальконе чертами собственной матери без необходимости размусоливать ее поступки до знакомства с  хлесткой и в чем-то верной позицией Селесты в воспитании Доминика и Катрин. Нехотя и нелегко признаю в некоторой мере, что та условно права, и вытягиваю вперед онемевшие колени, разминая ноги. Взваленный на плечи балласт вопросов и новостей придавливает, прихлопывает и погружает в ненужную мне трясину переживаний и беспокойства, уйти от которой некуда. Шаг влево от детей – вспоминаю о Карлосе и принимаюсь думать о брате, разлаженные отношения с которым продолжают валиться и сыпаться. Если после моего появления в Вирджинии мы волей-неволей пересекались и общались по необходимости, постепенно и старательно возвращаясь к близким отношениям, то переезд к Маркусу словно отбросил на несколько шагов назад, в зону безысходного бойкота. Предвидя тщетные попытки дозвониться до брата, я набираю первый, второй, третий разы номер, натыкаясь на пошлое предложение оставить сообщение после сигнала.

– Тим, привет.  Не знаю, сколько у тебя сейчас времени, наверное, ты спишь… Или только лег, или еще не встал. Я просто хотела сказать… будь осторожнее, – оправдываюсь в неожиданном порыве перед братом и отключаюсь, потирая руки от подступившего вечернего холода. Неустойчиво поднимаюсь и дышу на непослушные ладони. Сходить за сигаретами и переодеться – планы врезаются в закрытую дверь. Проверяю трижды, теребя ручку. – Бля… Бьянка! Бьянка, ты меня слышишь? – интенсивно стучу. – Селия, блять! Доминик! Катрин! Кто-нибудь! Откройте! – не успеваю до кого-либо дозваться – отвлекаюсь на подъехавшую к дому машину, жмурясь от слепящих фар. Выхожу навстречу и различаю сквозь слезящиеся глаза Маркуса. – Твоя мать уебалась головой и теперь не пускает меня внутрь, а после похорон пыталась со мной расплатиться за то, что мы с тобой ебемся. Конечно, ты предупреждал, но чтобы настолько, блять, было все хуево, – разогретыми пальцами убираю с лица волосы, заправляя за уши. В подтверждении жалобы снова дергая за ручку, и та, сука, открывается. – В пизду, – не дожидаясь Фальконе, иду наверх и стягиваю через верх настоебавшее измятое и замаранное платье, переодеваясь в домашнюю красную футболку, умышленно пренебрегая низом для Селии, но сначала нахожу Маркуса, чтобы все-таки узнать. – Ты не говорил, а я не спрашивала, но где Лилиан? Ей похуй на Доминика и Катрин? Она же уехала, верно? Не самый главный вопрос на сегодня, но дети постоянно спрашивают. Дети и… – выдерживаю долгую в предвкушении паузу, припоминая во всех подробностях блестящий разговор с Селестой. – … и Селия, вот уж кому интересно, почему ее внуками занимается не мать, а какая-то пизда с улицы.