Приурочивать жизнь к календарю, не имея к тому весомых поводов вроде стабильной работы и отпусков, – впустую тратить время. Перебираясь вброд сквозь течения жизни, я спотыкаюсь о подводные камни. Падаю в мутную грязную воду, поднимая тысячи брызг, как фонтан или сбитый гидрант, из которого вместо струи поднимается гейзер слива канализации. Захлебываться как своими, так и чужими помоями – очаровательно. Вот она, поэзия улиц. И в меня закрадывается лирическое отступление длиною в четыре месяца. Тошное ожидание, не имеющее границ. Прогнозы без точных сроков. Об этом сперва забываешь, складывая руки в бездействии; после рождается легкая тревога, а там переполох не кончается на простых переживаниях, а резко разворачивается взрывной паникой. Беды – то, что бывает с другими. Мне давно пора привыкнуть: другие – это я, но где-то теплится надежда, что все, с меня хватит, достаточно пиздеца, иначе добьюсь, и не над кем будет глумиться. Главная забота – успеть разгрести до новой волны, но разве бывают точные даты стихийных бедствий? Я словно переживаю все семь египетских казней, извращенных на современный лад и применимых к одному человеку. И нечем мне откупиться, пообещать взамен и некого отпускать. Всех отобрали: прошлых и настоящих. На будущих выжигается крест, а на меня вешается ярлык, ставится клеймо бесплодия. Страшное слово действует медленно, топким туманом подбирается и окутывает. Так сразу и не разберешь, не разглядишь масштаб, равный нескольким возможным жизням и остатку своей. Я вязну медленно, бестолково пялясь на пропадающие в трясине отчаянья ноги, которыми на удивление шевелю и передвигаю. Тело в штатном режиме работает, ориентируется в пространстве без должного участия сознания. Я лишь понимаю, что нахожусь в Вирджинии и выполняю минимум обязательств. Самое время дивиться отсутствию людей и вольностям персонала, однако с утра я погружена в смятение. Ошеломленная, я прихожу в клуб, готовлюсь отвлечься суматохой, всецело погрузившись в бешеный ритм, однако встречаю неспешный, будто ленивый, небрежный вечер, посвященный самому себе. Редкая и подкупающая возможность совместить приятное с полезным, но я заведомо обречена на провал. История взяла свое начало с безнадежного брака Ханны и Коннора и оборвется на мне же. Без детей и внуков. Тема нелепая и глупая, если касаться ее еле-еле. Поднимается всегда на смех. Какие нахуй дети. Рано и безрассудно. Встать бы прежде на ноги, а не ползать подобно тем же сосункам, которые повиснут на шее мешками. Вопрос о ребенке слишком скользкий и щекотливый. Не трогать бы его еще лет пять, но насильственная беременность перекраивает, разрывает на лоскуты и сшивает заново: двинутой на материнстве, готовой за раз выстрелить тройней и возиться с младенцами до потери памяти. Моя сборка, как видно, не устраивает мир, и он решает перековать, отобрав успевшего полюбиться сына, отчего-то посчитав, что я выдержу. Перековывает, только починить забывает. Бросает изломанной, исковерканной. С незаметным снаружи дефектом, который так просто не разглядишь. И поначалу сама не примешь.

Что такое месячные? Я стала забывать, каково это: засовывать по пять раз на дню между ног прокладку, отдирая старую и выкидывая в помойку; бояться протеканий или, напившись вдрызг, метить тампоном, раздвигая ноги, в вагину, удачно помещая раза с третьего. Важна сноровка и страх замарать все вокруг. Незаслуженная хроническая кара, без которой больше полугода. Вместо крови из пизды льются через края словесные потоки красноречия. Шило на мыло, но умываю руки: насильно мил не будешь, насильно будешь беременной. После потери ребенка уяснила по наказу врачей, что в ближайшее время месячных не будет, потом вернуться, как и всегда. Незваные гости, к чьему приезду подготовиться невозможно. Не сбагрить боль без дюжины анальгетиков, не сцедить раньше положенного хлещущую кровь, как из резаного поросенка. Я была храбро готова вернуться в привычную колею жизни и продолжить нести бремя любой девушки, пока те не стали запаздывать. Сложно гадать без точного понимания, знаний или попросту дат, на которое можно было бы ориентироваться. И денег, чтобы благодаря им получить достоверный ответ, нежели размытые предположения терапевтов на обычных осмотрах. Им не хватает квалификации, мне – средств. Лишку только проблемных пациентов у одних и несостоятельности у меня. Жить из года в год на мели затруднительно, но можно, если волочишь себя ровно и не собираешь все шишки на пути. И в подобные моменты нехватка денег чувствуется особенно остро.

– Безвылазно сижу в яме и ищу лопату, чтобы закопать себя поглубже, – не понимаю, говорю ли это вслух или несется в мыслях по сотому кругу. Первые слова за вечер, кроме сухих вопросов-ответов по делу. Моя молчаливость и пришибленность отталкивают многих, и я слоняюсь по Вирджинии угрюмым призраком. Признак ящика Пандоры отпечатывается на лице. Пародия на «не влезай – убьет». Не спрашивай – накроет ненужными, но грузными проблемами, против воли принуждающими проявить сочувствие, пожалеть, пообещать, что все будет хорошо и славно. Сценарий более чем очевиден, однако вряд ли я бы сумела собраться и облечь месяцы говна в короткий и связный рассказ ради шанса пореветь кому-нибудь в плечо. Я слишком в ахуе, чтобы плакаться и напрашиваться на утешение, но наблюдать перед собой Фальконе в новинку. После неоднозначной ночки в кинотеатре и церкви напрямую не пересекались, а тут завязывается сносный диалог. Неожиданный собеседник с бутылкой рома впридачу. Я не возникаю; напротив, выражаю согласие, делая залпом несколько глотков подряд. Это мне и нужно: присосаться к горлышку и напиваться. Постепенно вхожу в курс дела и понимаю, что могла и без личного приглашения Маркуса воспользоваться баром. Сегодня день такой, особенный. Я хмыкаю уже поддато, подтверждая отличия этого вторника про себя.

– Это лучшее, что ты можешь предложить? – сразу отвечаю и бездумно, с легким смешком. Удивительно, что мы еще не говорим в два голоса, хотя на обсуждении девочек были близки. Охотно увлекаюсь каждой подкинутой Фальконе идеей, абстрагируясь от насущного и больного. Я прихватываю косяк большим и указательным пальцами, затягиваясь. Язык свободен и без травки, но почему бы и нет. Дают – бери. Бьют – беги. – Нравится, – еле заметно киваю на выдохе кажущимся чересчур плотным дымом. На несколько секунд теряю лицо Фальконе с виду, но оно возвращается с новой затяжкой. Я медлю говорить, удерживая дым в себе. Выпускаю через нос, подпирая висок рукой, кладя локоть на спинку дивана. – А что у меня может быть в голове? – переспрашиваю, прищуривая глаза. Во все наши предыдущие встречи не распалялся на вопросы ко мне, вполне довольствуясь либо моими истериками, либо говорящим без слов поведением. Вспоминая те эпизоды, я невольно прикрываю глаза в конфузе. То, как я дралась за брата, смешно и уморительно. Мимолетные мысли поддерживаются более явным и звучным смехом. – Ты, наверное, думаешь, что я вынашиваю план мести за Тима, поэтому до сих пор не слилась отсюда? Рою подкопы, сговариваюсь с остальными. Можешь начинать искать моих подельников, – выдаю наскоро придуманную шутку на полном серьезе, что маловероятно по факту. Речь теряет ясность и четкость, приобретая взамен налет расслабленности и бравурности. Меня плавно накрывает шалью истома.

– Здесь я его вижу чаще, чем раньше, – плюс один в копилку Вирджинии и моей искренности касательно клуба, – общаемся тоже здесь, – немного преувеличиваю, поскольку после упорных попыток Вуди наладить между нами связь прошло больше месяца, а примирение дается с трудом, по крайней мере, Тиму. Это я за ним бегаю, не наоборот. Метания, однако, сходят на нет. Чем больше я погружаюсь в мысли о последствиях выкидыша, тем меньше перестаю печься о других. Брату есть проход от меня, и мне на пользу. – О чем я думаю, Маркус? – отрываюсь от спинки и передаю Фальконе на время одолженный косяк. Улыбаюсь, будто выдам нечто умильное и чисто бабское. – О том, что после выкидыша не смогу больше иметь детей, – беспечно и легко. На манер «сегодня потискала соседскую кошку, а она, дрянь такая, царапается». – Я сегодня ходила к врачу, – спустя две-три манипуляции с едва послушным телом укладываю голову на колени Фальконе, точь-в-точь как делал он несколькими минутами ранее. Выправляю распущенные волосы из-под шеи и прикрываю глаза, сохраняя миролюбивое выражение без намека на беспокойство и подлинную суть сказанных слов. – Без вариантов.

Приторное марево превращает все накопленное, сконцентрированное за месяцы беспокойство в студень. Смазывает торчащие зазубрины, заполняет глубокие выбоины. Моя голова – гладкий шар, полая, но аккуратная сфера. Внутри пусто – ветер свищет, снаружи вышколенная невозмутимость. Накрахмаленное бесстрастие. Мне нравится думать, как меня неспособны задевать камни жизненных неудач. Их бы складывать и воздвигать статую моей выдержке, силе и воле характера. Краткий пересказ хронологии точными ударами оглушает и вместе с тем располагает к себе, потому что столько говна по жизни собрать нужно уметь. Врожденный талант, поскольку для патологии я слишком легко отделываюсь и долго живу. Однако вместо памятника я заслуживаю разве что обгаженный забор на обочине с кривыми посланиями на гнилых и покосившихся досках. Смотреть противно и горько. Я отворачиваюсь и по привычке смотрю сквозь пальцы. Увести бы взгляд в другую сторону, только я будто в загоне. Торчу хромой овцой, изредка выгуливаюсь по периметру и бьюсь лбом об изгородь. В тумане марихуаны, распростершемся над рекой рома, все предстает куда лучше. Призма дурмана облагораживает, проводит косметический ремонт, накидывает ширму с красивой картинкой: такую руками трогать не хочется – лишь смотреть, затаив дыхание. Больные грани набивают оскомины и превращаются в недоразумения, уходят на задний план, откуда, бывает, гнусно фонят. Вынужденные абстракции лишь оттягивают неизбежное. Наверное, легче выстрадать постепенно, проведя недели в горечи и слезах. Так рано или поздно пройдешь по тропе самобичевания и выберешься наружу, где у жизни заготовлен новый квест. Ровное путешествие по скользкой дороге уныния. Либо увиливать, прятать в себе до последнего и в один момент, всегда неожиданный и нечаянный, взорваться. Последствия непредсказуемы, но я опрометчиво полагаюсь на самый маловероятный исход: проблема ужмется в комок и поглотит саму себя – безобидно и с концами. Мало похоже на правду, но в этом нахожу утешение из раза в раз. Ложное представление об избавлении. На деле задача не решается: ком просто увеличивается, нарастая с новым кругом, снаружи незнакомым и кажущимся новым. Так за мной гонится монументальных масштабов лавина говнища, от которой этим вечером я скрываюсь в Вирджинии.

Мои бега приятны. Прятки в клубе вселяют в меня чувство томной уверенности вперемешку с праздностью. Отсылки к апатии и лени. Всегда суматошное время останавливается, замирает. Предоставляет краткосрочные льготы, скоротечное право действовать, и я нахожу себя в обратном – в пришедшемся по душе бездействии. Пропитанные пороком стены служат непреодолимой защитой напастей извне. Другой мир, иное измерение, в котором я подыскиваю себе подходящее место, которое исключает внешние метания и суету. Размеренный вдох и долгий выдох. Я подгибаю колени и закидываю ногу на ногу, вытягивая ступню далеко вперед, где чехарда огней играет на глянце босоножек.

– И братья, и сестры, – отзываюсь пространно и без точного понятия, о чем говорю. Имею ли в виду перспективу наткнуться на других детей Коннора, которыми наверняка напичкан город. Так, сходиться с каждым, просвещать по поводу проебов отца стоит года вытрепанных нервов, одного изнасилования и выкидыша. Такая канитель чересчур хлопотна и накладна. Или же я о своих соседях, каждому из которых я плотно приседала по осени мозги и носилась без устали, просили они или нет. – Я блядски устала, – как вердикт мыслей и последних месяцев, – я так заебалась ковыряться в домашнем дерьме, – с первого дня в Вирджинии я не тороплюсь домой, провожу по возможности больше времени здесь. Понимаю, наконец, брата, находящего любой повод не задерживаться под общей крышей. Слишком маленький метраж, чтобы стерпеть друг друга и не посраться. Житейский этап терок, который мы проваливаем неделя за неделей. Первая замечаю неладное и последняя пускаю дело на самотек. Конечный пункт нахождения моей головы на коленях Маркуса воспринимаю как закономерно допустимым, так и комфортным. Мнение о Фальконе терпит за последнее время ряд коренных изменений. Уже в третью встречу установленные прежде границы смазываются, растворяются. Разница между человеком, едва ли меня не придушившим, и тем, кто приятельски предложил раскурить косяк, стирается. Чувство тревоги, основанное на реальной способности Маркуса приводить свои угрозы в действия, притупляется. Некогда злые помыслы в его отношении гаснут, а ведь всерьез ненавидела за брата. Произнесенные слова были искренни в злобе и исступленной ярости. Я запросто дошла бы до рукоприкладства, в момент апогея истерии не выдержав, однако на место поставил меня быстрее, чем я сумела сообразить. Напрашиваются вполне ясные выводы насчет линии поведения в обществе Маркуса. Траектория ведет прочь, а я, напротив, пренебрегаю опасениями. Делюсь с последней сволочью и мразотой новостями о столь личном, расставив приоритеты иначе и задвинув брата и друзей. Дело рук травки и рома, развязавших язык при ответе на прямой вопрос, но голова на плечах еще ощущается. В конце концов живу здесь и сейчас, и даже оборачиваясь назад, умудряюсь списать все на собственное аномально бурное восприятие при беременности. Барахтаюсь, путаюсь не в силах разобраться, что зависело в те минуты от меня, а что – от Фальконе. Попытка разложить по полкам намерения сторон накрывается с последней затяжкой. Я чуть подаюсь вперед, навстречу, когда он прикасается ко мне рукой, и поднимаю на него взгляд. Замечаю неприкрытое любопытство: как это, я и не впадаю в истерику, вешаясь на шею каждому попавшемуся под руку, чтобы проплакаться, разгрузившись за счет отнятого времени у других.

– Не думала об этом, – отчасти лгу. Изредка мысли о суициде посещают, но сегодня, после ошарашивающей новости, еще не успеваю рассмотреть как вариант. Став очевидцем почти осуществившегося подобного исхода, невольно накладываю на самоубийство табу, ведь в здравом рассудке представлять это страшно. Сейчас же воспринимать несколько проще. Мне все темы одинаково просты и немудрены. Углубиться в какую-то мысль серьезно не дает окосевшее нутро. –  Как и о том, что я буду делать дальше, – заранее предупреждаю вопрос, без раздражения быстро проговаривая. Абсолютно без понятия. Несколько часов, проведенные в угнетенной подавленности, ни к чему не привели. Следующие шаги, планы проходят мимо, и на несколько секунд я впадаю в ступор. Сознание цепенеет от бессилия что-то предположить, даже соврать: мол, выкручусь, не впервой. Это делает за меня Маркус, избавляя меня от надобности говорить это вслух. Другие наверняка дожидались бы услышать именно из моих уст, тем самым с себя снимая груз ответственности за будущее. Говоришь, вывезешь? Так вывози сама.

– Потому что я не знаю, – такая фраза обычно дает новый виток способному по кругу ходить разговору, когда я должна развести Фальконе на советы и поддержку, будто он рядовая подружка. Такие образы претят мне на третьем слове, и заканчиваю реплику без напрашивающегося нытья. Нельзя мусолить и дальше, а все так занятно начиналось. Шутки, ром, подъебы, дурь и очередной пиздец. Куда я, туда и он, как бы обстановка ни располагал к противоположному. Мой крест, который я несу, что не сбросить, а он давно уже превратился в горб, врос в меня и вечно гадит, серит вокруг. Как бы вернуться на пять минут назад и отмотать скользкую тему для обоих. Уже смекаю, что Фальконе предполагал услышать нечто более приземленное. – Все, забыли, – нужный призыв, который должен помочь. Маркусу так точно. Мне – сложнее, но судорожные попытки выкинуть из головы дерьмо вводят в напряжение. Я замечаю, что мне становится душно, и ослабляю узел рубашки на груди, почти развязывая. Дышится легче. Мне нравится. Риск снова скатиться к подавленности пропадает, я приподнимаюсь на локтях и игриво вздергиваю подбородок: – Так мы закончили один из вариантов, чтобы расслабиться, – удивительно, что я вообще запомнила и сейчас дословно цитирую Маркуса, – который… – нарочно морщусь, будто прикидываю в уме, подводя итоги, – … не удался, – и да, и нет. Приконченный джоинт действительно пришелся к месту, но провел по самому краю опасности слить вечер, а может, наоборот, благодаря ему я удерживаюсь на плаву до сих пор, только в этом признаваться Фальконе точно не буду, а потому подначиваю. Окончательно поднимаюсь с него и будто бы присаживаюсь рядом, но группируюсь и сажусь к нему на колени обратно, разводя бедра в стороны и собственными коленями упираясь в диван и выпрямляясь в спине, а руками придерживаясь за его плечи. Я слишком пьяна, чтобы сохранять дистанцию, да и зачем? – И на очереди у нас что?

Мою позицию навряд ли назовешь стойкой смирно. Якобы обретя устойчивость на коленях Маркуса, я приподнимаюсь чуть выше и покровительственно держу ладони на его плечах, ясно, вопреки беспросветно помутневшему рассудку, осознавая, что положение дел обратно моим заигрывающим притязаниям руководить. Движения мягкие, уступчивые. Я словно лениво покачиваюсь на волнах набранного из рома и марихуаны моря, приятно ощущая влияние извне или принимая коренные изменения уже внутри, определяющие наперед линию поведения. Предугадать недалекое будущее слишком просто, оно напрашивается несколько нагло; нахально торопится, но мне без лишних усилий удается закрыть глаза, всецело отдаваясь текущему моменту, не распадаясь на минуты прошлого и мгновения грядущего. Имея все шансы жалобно сокрушаться в течение многих часов напролет и причитать об досадных поворотах судьбы, я спасаюсь в растущем желании отвлечься самым доступным и незамысловатым способом. Было бы куда более оскорбительно пренебречь очень кстати напрашивающимся сексом. После череды однозначных и недвусмысленных намеков не к месту давать задний ход и спускать на тормозах резвость и озорство, пробужденных рядом причин и неопровержимых доводов, в том числе очевидного наличия алкоголя, чуть более затейливого вмешательства травки и присутствия того, кто мог бы объединить под эгидой удовлетворения все составляющие и в угоду себе. Вынужденное одиночество, бесконечные неудачи и нещадные новости приводят меня к потребности в любом посильном мне спасении, располагающемся в зоне моей досягаемости. В радиусе, значительно меньшем, чем зона комфорта обычного человека, находится только Маркус, который явно не имеет ничего против. Даже больше – склонен не идти на поводу моих вполне доходчивых поползновений, а отбирать инициативу и задавать собственное направление. Мне, из года в год волочащей существование на инерции совершенных в мою сторону поступков, оно и нужно.

– Тогда… – не договариваю, легко поддаваясь решению Фальконе освободить меня от рубашки. Веду навстречу плечом, помогая оголить грудь, но не растрачиваюсь на попытки снять форму полностью. Болванкой та повисает на предплечьях и отчасти сковывает движения, что хорошо ощущается во время захватившего нас поцелуя. Я инстинктивно приподнимаюсь в коленях. Отвечаю жадно, будто бы маялась в ожидании из последних сил, порываясь накинуться самой. Не сопротивляюсь и льну к нему во всем скопившемся во мне горьком отчаянии и бившей где-то внутри набатом тревоги. Я рвано сдергиваю с себя рубашку, не отрываясь, и позволяю себя положить на диван так, как угодно Маркусу. От резкого наравне с относительно размеренным и спокойным пребыванием в течение последнего часа падения кружит голову, и я теряю над собой власть: неосознанно и безотчетно, а может, желая того подсознательно. Я касаюсь затылком мягкой обивки с легкий вздохом, едва приоткрывая веки, чтобы следить за Фальконе, опираясь не только на чувство осязания, но бесполезного сейчас зрения. Наверное, из-за забавного и наивного бабского баловства в стесненных условиях, противопоставить которым я могу разве что невзначай совершенные прикосновения, призванные раздразнить и подогреть интерес, будто бы не замечаю степени возбуждения Маркуса. При наглухо отбиваемом чувстве меры всегда хочется большего. Обозначить рамки погружения в раж не представляется возможным, но я поступаю еще глупее, силясь выйти за возможные пределы, слегка сгибая и приподнимая колени, разводя бедра чуть шире.

– Ну же, – сквозь зубы, с некоторым недовольством и нетерпением. Одной рукой я одобрительно поглаживаю Фальконе по голове, а другой провожу по себе, умышленно задевая грудь, накрывая ладонью живот и забираясь под ткань белья, оттягивая его в сторону и отмечая, что я уже мокрая, однако резкое возникновение постороннего рядом с нами путает все карты. Мгновением позже я узнаю в злом и сердитом лице Винса, но не нахожусь с ответом, чтобы как-то разрядить нарушенную обстановку, и мешкаюсь, пока Маркус не находит выход и не уводит меня прочь. Моя походка семенящая. От резкого подъема не сразу обретаю равновесие, но вновь натянутые второпях шорты на бедра позволяют шагать увереннее и поспевать. Расправляя плечи, я не стесняюсь идти топлесс, боковым зрением улавливая смутные силуэты фигур по периферии залов. По удачной случайности и нарочному стечению обстоятельств по пути навстречу никто не попадается. Первичное смущение наряду с паникой неловкости сменяется азартным предвкушением с элементами игры в прятки. Мое опьянение играет на руку: взволнованное и потревоженное вмешательством ожидание чувствуется вдвойне. Оттянутое непредотвратимое. Отсрочка лишь раззадоривает. Шаг. Второй. Третий. Я теряюсь в пространстве и не обременяю себя потребностью определять, где я нахожусь, и  мучиться другими бессмысленными вопросами. Главный ориентир и ответ – рука Фальконе, за которым я следую беспрекословно, а, остановившись по его велению рядом с мужской уборной, без раздумий отталкиваю от себя дверь и просачиваюсь внутрь, где-то имея в намерениях обернуться, но Маркус не дает развернуться, и я животом упираюсь в прохладную столешницу раковин без возражений. Без притязаний на место я нетерпеливо ожидала и ожидаю развязки по-прежнему, будь то не оправдавший надежды привата диван, темный угол в связке коридоров или пустой сортир. По поводу безлюдности последнего можно задаться вопросом, однако развернувшийся момент располагает иным решением.

Я предпринимаю несерьезную, заведомо обреченную на провал, попытку повернуться к Фальконе лицом, отчего-то поддавшись секундному требованию видеть его перед собой. Без особой на то нужды и весомых причин, поскольку, потерпев фиаско, будучи зажатой с ощутимым рвением между ним и твердой столешницей, вдруг оступаюсь. Единственная явная одежда на мне или предмет оной – босоножки, ноги в которых не выдерживают напряжения и дают осечку. Я успеваю выставить руки перед собой и упереться раскрытыми ладонями в зеркало, поднимая голову и павой любуясь отражением – меня, полностью нагой и едва ли естественно изогнутой перед Маркусом, в которого я ответно вжимаюсь задом ввиду зафиксированного положения и чуть-чуть попеременно поднимаюсь на носки ступней, имитируя трение. Когда стянутые вниз шорты и трусики достигают щиколоток, я в пару шагов на месте выхожу из них, отодвигая ногой в сторону. Отталкиваюсь правой рукой от зеркала, превозмогая давление и выпрямляясь. Откидываю волосы и пальцами гребу их на левое плечо, совершая круговое движение вокруг головы, отмечая про себя, что давно перешла на дыхание через рот. Той же рукой опускаюсь вниз и разворачиваю ладонь от себя, чтобы разделаться с ремнем Маркуса или подвигнуть того к действиям, скорее бестолково и в то же время с задором теребя пряжку, расстегивая ширинку и запуская руку в его пах, будто мне мало ощущения задом стояка. Показав пример, я вынимаю ладонь и спустя два-три несуразных жеста в воздухе ловлю его руку, чтобы переплести его пальцы со своими во имя отнюдь не романтичности момента – чтобы закрасться сначала самой к себе в промежность, чуть просторнее расставив ноги, а после его ладонь завести туда. Вновь оглядываю нас с зеркале, в котором отражаются бесстыжее скотство и признанное нами обоими стремление выебать меня в туалете, несмотря на риск быть уличенными на месте.

В ближайшей перспективе скрупулезно собираемый острыми моментами на виражах обоюдного влечения карт-бланш над собой передавать Фальконе не спешу. Поступая отчасти парадоксально, я подначиваю прямыми жестами и едва уловимыми покачиваниями телом, подразумевая общим контекстом положения, нежели заявляя напрямую. Впрочем, мои отклики, с каждым секундой менее контролируемые и поддающиеся хотя бы фиксации в памяти, выдают меня, изобличают в свете, под которым я послушно и в то же время нескромно растворяюсь в стремлении прибрать меня к рукам с признательным участием в ответ. Запрокидывая по настоянию Маркуса шумную голову, сипло выдыхаю, влажной ладонью накрывая его находчивую руку, вцепляясь ногтями каждый раз, выражая степень удовольствия. Невольно откидываюсь назад и перевожу часть веса на него, переминаясь с ноги на ногу и мечась, мечась исступленно, целуя рвано и жадно. Лишь чуть не уследив за собой, приоткрывая глаза и наблюдая вскользь за отражением в зеркале, снова возвращаясь и напрасно ища силы сосредоточиться на себе. Игра вхолостую, однако раззадоривающая и выводящая меня на уровень безропотной – с просчетами на гривуазность – капитуляции. Тонущая сознательность бесследно пропадает, вязнет в песках шквального желания. Тотальная решимость отдаться путается с постыдным бессилием и по-рабски принятой немощью перед инициативой извне. Чувство внутреннего противоречия служит индифферентным фоном, само собой разумеющимся, а диссонанс гасится, не имея полномочий и оснований сопротивляться указке нагнуться вперед и позволить в себя войти.

Грязное зеркало служит опорой, однако шаткой и зыбкой, за которую я цепляюсь как за последний оплот предметного в смазанном восприятии. Фальконе настойчив, а я податлива. Мои гулкие стоны глушат меж висков гвалт и гомон, спровоцированные и распаленные ранее, а после так бесчестно наебанные потребностью покинуть зал. Полое сознание опустошается с каждым движением и с ним же наполняется отнюдь не желанным – накаленно востребованным. Напряженная нужда подначивает изогнуться, чуть приподняться, вспотевшими ладонями шагая по мутной поверхности выше и опуская голову на грудь. Сквозь упавшие на лицо спутанные пряди я вижу отсветы ламп, скачущие наискосок и зигзагами, пока я вздрагиваю от новой фрикции, тщетно полагаясь закрепить удовольствие, как тут же настигает волна следующего, проходящего по телу отзвучавшей рябью. Пойманный ритм диктует признаваемую нами обоими развязку, настолько необходимую, что я кусаю от невозможности ускорить губы, скребу ногтями по зеркалу и глотаю собственные от нетерпения хрипы. Как следствие, стертые из памяти предпосылки к сложившемуся и возможные последствия, в праве которых нагрянуть в ближайшем будущем, однако в разыгранный момент времени я едва ли способна мыслить на уровень сложнее, чем на мирской планке заурядных потребностей. Накативший исход сносит упорно и настырно подтачиваемые, подмываемые преграды, рушит препятствия. Удовлетворение сходит селью, а я еще с минуту смакую подступившую приятную слабость и дрожь в коленях.

– Камера? – не сразу смекнув, на что указывает Маркус, я после заминки у столешницы, лениво обернувшись через плечо, ищу глазами предмет внимания и фокусируюсь на нем, несколько щурясь и медленно осознавая повод для смеха. – Кто-то видел? – без страха и боязни быть обвиненными в непотребстве, скорее с любопытством и еще не отпустившей развязностью. Я обнаженной разворачиваюсь к камере полностью, опираясь свободными от рук Фальконе бедрами на холодящий остывающую кожу мрамор и развожу руки в стороны, придерживаясь за края и тем самым декламируя молча саму себя, раз вид сзади уже во всех тонкостях и нюансах был оценен. Возможные стеснения отметаются напрочь, тому способствуют расслабленность и стойкое, никуда не пропавшее опьянение. Вздергиваю вверх подбородок и веду плечом вправо, затем влево, только потом, после предложения уйти с поля зрения, я нагибаюсь за одеждой и неумело сначала натягиваю на себя белье, затем шорты, с третьего или четвертого раза застегивая непослушными пальцами пуговицу. Рефлекторно дергаюсь рукой дальше, в поисках рубашки, но вспоминаю, что та осталась в зале. Кинув косой взгляд на мигающую красным камеру, я отметаю мысль отлучиться на пару минут туда и завершить после нечаянного происшествия образ официантки Вирджинии в надежде, что непосредственное начальство отпустит грех, тем более после всеискреннего покаяния.

– Только абсент? – наигранно хмурюсь, предавая сомнению идею отправиться дальше лишь на словах. На деле иду вперед вслед за Маркусом, выходя из туалета и осторожно поднимаясь по ступеням, на которых блуждает потерявшееся эхо музыки. Не ощущая стабильности в шаге, рискую наебнуться вниз по лестнице. При поддержке Фальконе удается миновать опасный участок, однако усердно стараясь не упасть, вспоминаю опосля о ведущем моменте произошедшей между нами близости и на мгновение замираю, вспоминая о пущенной по пизде защите. – Блять… – выдаю на вздохе убито и отстраняюсь, припадая спиной к стене и ладонью прикрываю лицо. Залететь так тупо и безмозгло. – Ты был без резинки, – без вопроса, как факт. И пауза. – Блять, – емкое блять, моментально развернувшееся без спроса в воображении на полотне очередной нагрянувшей беременности, где кистями да красками рисуется будто бы неудачным повтором еще одна возможность обзавестись ребенком, только, как и прежде, нихуя не всравшейся по жизни. Сердце ухает в пятки, я радикально меняюсь в лице и настроении продолжать веселье, пока не удостоверюсь, что пронесло. Но в следующую секунду пробирает на лихорадочный смех. На память как кстати приходит неумолимый вердикт врача, и решение внезапно возникшей проблемы отметает все страхи и причины заебываться по любому из прямых или косвенных поводов. Я же не могу, блять, иметь детей. Как вовремя. От ужаса раздираемых противоречий я ощущаю проступившие сквозь смех слезы и вновь распрямляю плечи. – И похуй, – пьяно заявляю Маркусу, всерьез надеясь, что минутная проволочка не отвлечет от намерений. Не успеваю сорваться с обвинениями, наверное, повергая лишь в недоумение от резкой смены настроения и обратно. Теперь уже я ловко беру его за руку, завожу за себя и уверенно помещаю ладонь на изгиб своей талии, приникая, а сама скрепляю пальцы замком и кладу на его плечо. – Забудь. Пойдем, – от внутреннего перепада просыпается необходимость срочно воспользоваться и абсентом, и всем наверняка имеющимся ликероводочным арсеналом за дверьми кабинета, а потому призываю Фальконе продолжить путь. Мой призыв на грани помешательства – от эмоциональной встряски слишком многое осознаю. За вечер почти удается совершить бегство от мыслей, как снова накрывают, вопреки стойкой нетрезвости. Той явно не хватает, не справляется. От допущенной по привычке где бы то ни было осечки рождается обида, тревожно пробивающаяся сквозь остаточное воздействие рома. Пожалуй, спиртного во мне достаточно, но играет стереотипный принцип в буквальном смысле запить и отвлечься. Маркус рядом – безупречное содействие.

– И многие сюда добираются после туалета? – отпускаю сальную шутку и прохожу внутрь, осматриваясь бесцельно. Однако выбираю себе в качестве интереса стол и усаживаюсь на него, закидывая ногу на ногу и опираясь расставленными ладонями позади себя.

Нетерпение вынужденным ожиданием ложится на изгибы ключиц, затаивается в надсадной статике напряженных предплечий. Едва заметно наклоняю голову налево, позволяя непокорным прядям упасть на плечо, и чуть вздрагиваю от слабой щекотки, не привыкая к скользящим ощущениям, скорее намеренно малозаметно двигаясь ради оживших змеек в кольцах волос. Правым носком покачиваю лениво из стороны в сторону, выводя ступней кривые круги с неохотой – неосознанно сосредотачиваю и направляю стремление двигаться в самый край, оставаясь незыблемой в надломленном положении, избегая лишних жестов, призванных испортить, в первую очередь, мое собственное впечатление от кабинета. Точка обзора позаимствована верно – это я понимаю, пока наблюдаю за Маркусом у мини-бара. Мой взгляд ленив и истомлен. С занимаемого мною места отнюдь не следит – бродит постепенно, слоняется, не всматриваясь в тот или иной угол, разве что акцентируется оказанным вниманием в пару секунд на абсенте. Выжидаю изнеможенно. Располагаясь на столе, завожу чувство былой и знакомой уверенности снова в приятелях, только-только растраченное впустую после припадка на лестнице, способного одним неосторожным словесным росчерком изгадить филигранно вытачиваемый вечер.

– Прикидываю в уме, – подаюсь с обоснованным интересом чуть вперед, шумно вбирая в легкие воздух, – так у меня появились льготы на посещение? –  кладу подбородок на оголенное плечо и смотрю, как Фальконе готовит выпить, и меняю положение ног, в четверть оборота разворачиваясь. Принятую с готовностью стопку опрокидываю вслед за Маркусом с секундным опозданием, отставляя пустую на стол и прикрывая рот тыльной стороной ладони, касаясь костяшками пальцами уголков губ и проходясь по верхней кромке зубов. Крепко, но быстро жмурюсь от горького вкуса. – Знаю, – прежде чем ответить, киваю в задержке, подтверждая вслух знакомство с Билли, – а Эванс не  рассказывала, – раздосадованно отмечаю исключительную и упущенную историю из жизни подруги, о которой я узнаю почему-то в столь примечательном ключе от Маркуса, пребывающего в курсе последних событий, кажется, больше меня, а я по сусекам скребу, добывая последние новости. С языка было срываются вопросы. Интерес к утаенной свадьбе просыпается неподдельный – на лице свойственное выражение округлившихся глаз. Ранее принятое на веру приструненное поведение рушится удивлением, пытливо пробирающимся сквозь растущую пелену опьянения, однако эпосы и эпопеи Билли Эванс отходят на задний план. Уточнения – туда же. Во рту еще свежо терпкое послевкусие абсента, а Фальконе в привычном добровольно-принудительном порядке предлагает кокаин. Молча наклоняюсь, сутулясь и горбясь над рукой Маркуса, и вдыхаю резко, будто после долгого марафона, наконец, пересекаю финишную ленту на потерявших чувствительность ногах, но мгновенно предаваясь эффекту безграничной поражающей напрочь эйфории. Лихо откидываюсь назад, ладонями убирая со лба волосы, обращая взгляд на потолок. – Боже… – упоминаю имя всуе; ощущения то ли схлопываются во мне, то ли разрываются надо мной – я подчиняюсь воле Маркуса, едва ли заостряя на мелочах положения тел внимания,  разве что по наитию помогаю снова стянуть с себя шорты. А после – для удобства себе и интереса Фальконе – развожу бедра в стороны, приподнимая ноги и закидывая одну ему на плечо, а другой сгибаю в колене и упираюсь шпилькой где-то выше сердца, впоследствии подчас выпрямляя и оказывая сопротивления якобы в шутку, корректируя расстояние между мной и Маркусом. – Мне, блять, так ахуенно, – зачем-то быстро проговариваю вслух очевидное и отпечатанное на лице подлинной экзальтацией, делюсь преисполняющим изнутри чувством экстаза. Опускаю взгляд на себя и безмолвно благословляю на праведный путь Фальконе, и пока тот только начинает свой крестовый поход по дорожке кокса, проложенной на моем теле, я рукой пробираюсь ниже, лаская себя в ожидании.

***

Забитые песком глаза будто режут бритвой, ржавой и тупой. Гнилым лезвием царапают по векам. Изнутри ли, снаружи – еще во сне я пальцами стараюсь загладить вину перед собой же, бессознательно молюсь и каюсь за все совершенные грехи и грехи будущие, лишь бы резь отпустила. А та, напротив, расходится, зовет на подмогу мигрень, по пришествии которой и я прихожу в бездушную реальность, встретившую меня пыткой и муками. Скрюченное тело, последний раз беспечно завалившееся на левый бок, разгибается с трудом. В сопутствие стенания сквозь сцепленные зубы. Мой первый вопрос – «какого, блять, хуя» – мысленный, поскольку язык не поворачивается; после первой и тщетной попытки проклинаю себя за рывок заговорить – раздраженная полость реагирует остро и больно, посылая мне ощущения разъедающей рот кислоты. Кое-как переворачиваюсь на спину и кладу на измученные глаза ладони, поглаживаю аккуратно запястьями вокруг часовой стрелки, но движения, вопреки замыслу, выходят резковатыми, дерганными. Нулевая польза и болезненное бессилие.  Немногим позже осознаю себя на чужом малознакомом диване с замерзшими ногами. Подтягиваю те, сгибая, и стараюсь приподняться на локтях, отрекаясь от нелепой идеи переждать. С пробуждением эффект порожденного сумасшедшей ночью пиздеца крепнет до той поры, пока я решаюсь уже предпринять что-либо: укрыться потеплее, а лучше закинуться колесами от похмелья. Во время неказистых телодвижений натыкаюсь, спотыкаюсь и утыкаюсь в тело рядом, инстинктивно пытаясь устранить препятствие на пути. Безуспешно. Недовольное мычание переходит в стон – я все еще не способна говорить членораздельно, однако разлепить глаза приходится, и я нахожу себя рядом с Фальконе и в его же кабинете. Голая. Разбитая. Навскидку без сил передвигаться и с диким отходняком после вчерашнего. Наряду с свербящим дискомфортом в память врываются эпизоды отгремевшего: от вестей в духе приговора через мутную смену к пьянке с Маркусом, сексом с ним же и промежуточным пунктом на его рабочем столе на пути к отрубу. Вопреки безусловному совершенному во всех участвующих локациях фурору, мое настроение и поведение определяются отнюдь не отголосками минувшего, а самыми паскудными его последствиями. Помятое лицо, всклокоченные волосы, деревянное тело.

– Мне надо домой, – сдавленно выдаю, слабо толкая Фальконе в бок. Пинок выдается посредственным и в цели свободно встать с дивана проваливается. Перебираться через Маркуса не рассматриваю как вариант и сползаю ниже, сначала спуская вниз ноги и с третьего раза поднимаясь. Чувство наготы на трезвую голову сковывает, мне неловко и неуютно, кроме того, холодно. – Где моя одежда? – вопрос ударяется о стены и рассыпается игнором, становясь риторическим. Дважды не повторяю, выводить Фальконе на диалог желания нет. Складывая руки на груди, бегло оглядываюсь, делаю пару шагов по периметру, не нагибаясь, и нахожу шорты. Белье спустя десятиминутные поиски приобретает статус без вести пропавшего, как и рубашка. Где вещи – не ебу, и с каждым мгновением, проведенным наедине с безучастным ко всему Маркусом, розыски формы теряют значимость и падают в приоритете. Надев найденный низ, выхожу прочь, прихватив сброшенные ночью босоножки, приобнимая себя за плечи и озираясь, как бы кого не встретить. Нервничая, поспешно спускаюсь вниз, возвращаясь по той дороге, по которой вчера поднималась. Отрекаясь от наскакивающих ярких воспоминаний, твержу сейчас о нужном и крайне необходимом: добраться до дома в кратчайшие сроки, согреться под душем и отоспаться. Повторяю, спускаясь по ступеням, но замираю в оцепенении при входе в зал. Безлюдно, не считая Нейта за стойкой. Сколько сейчас времени, что уже на работе? Ведь только-только пересекались. Вчера, поправляю себя, параллельно заводя прядь за левое ухо, проходя мимо бармена и бросая невзрачное «Привет».

– Сири! – Нейт окликает меня чересчур жизнерадостно для такого отвратного утра. Или дня. Похую на время суток, я затравленно оборачиваюсь на парня, – все хорошо? – по-дружески интересуется и не находит отклика – я упорно двигаюсь к раздевалкам. Хотя бы одеться по-людски. – Я видел… – предпринимает еще попытку меня дозваться,  но я пропускаю мимо ушей, ежась и вжимая голову в плечи. С облегчением захожу в пустое помещение, никого не встречая. Быстро переодеваясь, позволяя себе расслабиться, утонув в растянутом не по размеру свитере крупной вязки. Складываю повидавшие виды шорты, ставлю на место обувь. Оправдания, куда проебана часть формы, остаются на периферии заебавшегося сознания. Будучи в каком-то часе от теплой постели, я готова подорваться и стерпеть боль, как меня цепляет сказанное барменом. Резко меняю вектор направления и возвращаюсь к Нейту.

– В смысле? В смысле ты видел? Что ты видел, Нейт? – налетаю с претензией на моментальный и честный ответ, страшась услышать уже заподозренное и гладко вписываемое в серьезные опасения, взвинченные до предела. Фальконе же, блять, надо было указать в камеру только после того, как меня выебал. И мне, дуре дурой, покрасоваться перед нею. Это видел Нейт. Это видел… кто? Вся Вирджиния? – Кто еще видел, Нейт? Тим видел? – спрашиваю судорожно, фактически наваливаясь на стойку и чудом за нее не падая. Еще, блять, брата в этом дерьме не хватало. Потирая висок, стараюсь вспомнить: вроде бы вчера не работал, сегодня, значит, еще не приходил. Нейт тем временем что-то говорит, а я и не слушаю, смотрю где-то перед собой, сквозь бармена и окружающие стены, не в силах представить масштаб пиздеца, если Тим узнает. Отличное, сука, начало примирения. Перебираю по столешнице пальцами, стоящих мыслей на этот счет не приходит. Нейт клянется-божится, что Тим не в курсах и вряд ли узнает, от него так точно, но мне не легче. Не верю обещаниям молчать и продолжаю накручивать. Не замечаю, как, несмотря на слабость, быстро поднимаюсь на второй этаж и влетаю в кабинет Маркуса быстрее, чем в первый раз: – Эта запись… – оставшегося дыхания хватает на два слова, – ее, блять, видели  все, – преувеличиваю, – и Тим скоро увидит, – не сомневаюсь, что меня слышат, тем не менее не скуплюсь на повторения, – ты понимаешь, что будет, если мой брат увидит?!